Евангелист не говорит о том, чтобы Иисус Христос поучал теперь чему-нибудь учеников Своих. Ефраимское уединение, кажется, было посвящено Им более Себе Самому, нежели ученикам. Впрочем, ближайшее общение с Учителем, воспоминание о всем прошедшем, особенно о последних событиях, были сами по себе уже весьма поучительны. Так бывало и прежде, что Иисус Христос прерывал на время Свои наставления. Вообще образование, данное будущим наставникам и просветителям рода человеческого, никак не состояло, как может подумать кто-либо, в систематическом поучении их высоким предметам веры. Нет! Оно походило более на обыкновенное, свободное общение отца с детьми, опытного наставника с юными друзьями. Господь нередко предоставлял учеников Своих самим себе, всегда позволял им действовать с полной свободой, как бы наедине, не входя прямо в их разговоры и прекословия: только постоянно наблюдал за ними, а по временам давал понять, что от Него не сокрыта ни одна их мысль, ни одно желание; что Его дух присутствует между ними и тогда, когда они считают себя наедине.
Между тем, в Иерусалим, по случаю приближения Пасхи, час от часу стекалось все более народа. Причиной преждевременного прибытия богомольцев были набожность и выгода; от желающих праздновать Пасху требовалось, на основании древнего обычая (Исх. 19, 10), особенное приготовление, которое в те времена состояло из различных очищений, поста и милостыни. Более набожные верили, что такого приготовления нигде нельзя совершить лучше, чем в Иерусалиме, перед домом Божьим, при помощи и наставлении фарисеев, потому и приходили для этого за неделю и более до праздника. Кроме того, иудеи, приходившие издалека, особенно египетские и вавилонские, привозили с собой различные изделия и произведения своих земель: продажа и мена их заставляла приходить на праздник ранее и уходить позже обыкновенного. По этим и другим причинам святой град, в продолжение пасхального месяца, походил на сборное место всего тогда известного мира, особенно Востока.
Воскреситель Лазаря, естественно, был теперь предметом народной молвы и всеобщих разговоров. Все (исключая врагов Иисусовых) с нетерпением ожидали прихода Его во Иерусалим, хотя всякий видел, что исполнение его ожидания сопряжено с необыкновенной трудностью из-за грозного определения синедриона против Иисуса. Вообще в народе было тайное ожидание чего-то великого, необыкновенного, сильно пробужденное столь великим чудом, каким было воскрешение Лазаря, — с ним, казалось, воскресли все лучшие надежды Израиля. С другой стороны, видели, что верховный совет иудейский наполнен непримиримыми врагами Иисуса, готовыми употребить против Него и свои силы, и свое коварство. От этого невольно распространялось уныние и рождались печальные предчувствия тем более, что, по общему мнению, началу и открытию царства Мессии должны были предшествовать величайшие всеобщие скорби и злоключения. Различные справедливые и несправедливые слухи и рассказы о Чудотворце, о чуде, Им произведенном, о предприятиях врагов Его и проч., — как это обыкновенно бывает в подобных случаях, — то усугубляли надежду на лучшие времена, то увеличивали опасения и недоумения. В решительные минуты, когда надлежало принять или отвергнуть своего Мессию, — народ иудейский более, чем когда-либо, уподоблялся овцам, не имеющим пастыря (Мф. 9, 36). Большая часть пастырей иудейских были не что иное как волки в одеждах овчих и почти все были против великого Пастыреначальника (Иоанна Предтечи, праведного Симеона и Анны, Вифлеемских пастырей, могущих свидетельствовать о истине и вразумить народ, теперь уже не было в живых). Одна только совесть в каждом, кто имел ее, говорила за Иисуса…
В таком волнении умов протекло несколько дней. Произвольное и неожиданное удаление Иисуса Христа от Иерусалима дало новое направление мнениям и сделалось новым предметом догадок. Многие из иноземных иудеев, слыхавших прежде беседы Иисуса Христа в Иерусалиме и имевших к Нему особенное уважение, не раз приходили в храм, думая обрести в Нем по-прежнему Божественного Учителя. Не находя Его, начали думать, что Он вовсе не придет на праздник (Ин. 11, 56). Такое мнение подтверждалось самой сокровенностью Его пребывания. Вообще, кто менее знал Исуса, величие Его характера, неизменную преданность воле Отца Небесного, готовность принести Себя в жертву за спасение рода человеческого, тот самым положением вещей склонялся думать, что благоразумие заставит Его не являться в Иерусалим, по крайней мере, до того времени, как изменятся обстоятельства. С другой стороны, известно было, что Иисус Христос всегда приходил на праздники (Ин. 20, 3,8; 2, 37), особенно на Пасху, в Иерусалим; что Он для этого недавно пришел из Галилеи в Иудею. Самое чудо Вифанское казалось Его предтечей: произвести его близ Иерусалима и удалиться ни с чем казалось несообразным с порядком вещей и событий. Последняя мысль (хотя в другом смысле) заставляла, вероятно, и врагов Иисусовых полагать, что Он непременно придет на праздник. Для них трудно было представить, чтобы Вифанское явление не было началом других явлений и осталось без дальнейших последствий; чтобы Тот, Кто произвел его, отказался от плодов, которые воскрешение Лазаря должно было принести, доставив Ему всеобщее удивление и любовь народа, стекшегося на праздник. Поэтому фарисеи со дня на день становились деятельнее и внимательнее; многие — для того, чтобы прежде всех открыть приход Иисуса и донести о нем синедриону, показать себя патриотами и заслужить награду.
За шесть дней до Пасхи, как говорит св. Иоанн, Иисус действительно явился опять в Вифанию. Приход Его был празднеством для всего населения, особенно для Его почитателей и друзей. Один из них, именем Симон, прокаженный, которого Иисус Христос исцелил от проказы, — воспользовавшись покоем субботнего дня, учредил богатую вечерю для Его угощения. Гостеприимная Марфа уступила ему честь принять у себя Господа; но взяла на себя труд распоряжаться угощением и служить при трапезе Иисусу. Уже то показывало величайшее уважение к Нему, что все это происходило близ Иерусалима, когда каждый израильтянин, под страхом проклятия и казни, должен был доносить верховному синедриону о местопребывании Иисуса. Общество состояло из учеников и друзей Его, которые были Им исцелены или получили от Него другое какое-либо благодеяние. Воскрешенный мертвец также был в числе гостей, и на его лице, конечно, блистала радость, которой исполнены были все вечерявшие, но другая, свойственная тому, кто еще так недавно провел несколько дней за пределами этого мира. Все глубоко уважали и любили Иисуса, но для Лазаря Он был уже Господом жизни и смерти.
Никто не чувствовал живее радости тех минут, никто не признавал более обязанным себя этой радостью Иисусу, как Мария. С жизнью брата Господь как бы снова даровал ей самой жизнь. Чувствительное сердце ее горело желанием выразить свою признательность к Нему каким-либо особенным знаком. К удовольствию своему, она заметила, что дражайшему Гостю не оказана еще одна услуга: Он не помазан благовонными мастями, как то бывало иногда на богатых пиршествах. В доме ее оставался (вероятно, от погребения Лазаря), фунт нардового чистого мира. Что может быть лучше, думала она, как употребить его в честь дражайшего Гостя? С этими мыслями она неприметно выходит из собрания и вскоре является с аливастровым сосудом, полным драгоценного благовония. Между тем как прочие вечеряли, она начала возливать миро на Господа. В таком случае обыкновенно помазывали только главу; но рукой Марии управляло не обыкновение, а глубокое благоговение и любовь; она возливала миро и на ноги Иисусовы и, не довольствуясь еще этим знаком величайшего усердия, отирала их вместо обыкновенного полотенца своими волосами (Ин. 12, 3). Большей чести нельзя было оказать даже царю. Весь дом наполнился благовонием (Ин. 12,3).
Кто взирал на Господа такими же очами, какими взирала Мария, и умел отличать в действиях человеческих черты прекрасного и доброго, тому поступок ее был весьма приятен и полон особенной решимости, усердия, благоговения и трогательности.
Господь не говорил ничего Марии, но из самого молчания Его явствовало, что чистое намерение ее доставить Ему удовольствие достигнуто. Большей награды и не нужно было для сердца признательного. Все радовались, но эта общая веселость вдруг возмущена была неудовольствием, выраженным, сверх всякого чаяния, одним из учеников Иисусовых.
Прекрасный поступок Марии показался ему неуместной расточительностью, более приличной какому-либо пышному фарисейскому наставнику, любящему роскошь, а не его Учителю, Который любит простоту и не терпит излишества, далек от всякого вида роскоши и всегда восстает против жестокосердия богатых к бедным. Приличие требовало, по крайней мере, не обнаруживать подобных мыслей: Иуда, напротив (так назывался ученик), не замедлил высказать их тем из учеников, которые сидели подле него, а потом простер дерзость свою до того, что начал вслух осуждать Марию. «К чему такая трата? — рассуждал он, — не лучше ли было продать это миро за триста (столько, по крайней мере, дали бы за него) динариев и деньги эти раздать нищим?» Такой благовидный предлог к упреку, по-видимому, подействовал и на других учеников, и некоторые также возымели мысль, что если и дерзко замечание Иуды, то самое замечание сделано не без основания и в этом случае не противоречит собственным правилам Учителя и что вообще едва ли не было бы лучше, если бы с миром поступили так, как говорил Иуда (Мф. 22, 8).