— Все присутствуют?
— Все! Есть две новенькие!
Мирчук поднял руку, успокаивая класс. Потом он осторожно сдул невидимую пыль со стола, оперся локтями на стол и начал рассказывать об обязанностях учениц украинской частной женской гимназии в Черновицах.
Он говорил ровным голосом, так, будто читал без знаков препинания, а Дарка слушала, слушала до тех пор, пока эта гимназия, о которой она столько мечтала, не показалась ей монастырем с зарешеченными окнами, где нет ни выхода в мир, ни надежды на луч солнца.
— Ты слышишь? — шепнула Орыська Дарке на ухо, хотя во время уроков это было запрещено.
Дарка вырвала кусочек бумаги из черновика и написала большими бунтарскими буквами: «Лучше уж было бы учиться частным образом», — и подсунула Орыське. Та пробежала записку глазами и с испугом смяла, готовая проглотить ее. Что, если такая записка попадет в руки учителю? Прощай, гимназия, на веки вечные!
Преподаватель поднялся одновременно со звонком. Уже протянув руку к двери, он обернулся и проговорил тем же ровным голосом:
— Коляска придет завтра в предписанной форме, а Попович встанет на полчаса раньше, чтобы успеть дома привести в порядок свой туалет. Да, привести в порядок свой туалет.
Дарка беспокойно заплетает и расплетает кончик левой косы. Слова учителя совсем обескуражили ее, она еще не знает здешних обычаев, не знает этого учителя, поэтому не понимает: что это — товарищеское напоминание, отеческий укор или выговор, предостережение, угроза?
Дарка ищет глазами виновницу. Коляска поблескивает белоснежными зубами:
— Угу! Попович! Можем подать друг другу руки!
И опять непонятно, что скрывается за этим восклицанием — легкомысленное отношение к мелочи, о которой не стоит думать, или насмешливое презрение к опасности.
— Мне что-нибудь будет за это, раз учитель заметил? — спрашивает Дарка у «вяленой рыбы» Ореховской.
Наталка Ореховская рисует какие-то фантастические профили на внутренней стороне обложки. Она отвечает, не отрывая глаз и руки от рисунка:
— Гм… — И еще один локон на фантастической голове. — Гм… как бы тебе сказать? Ты должна быть теперь очень внимательна, а то можешь получить двойку за кляксу в латинской тетради… Я тебе советую отныне латинские книги, тетради, а также голову и руки на уроках латыни держать в полном порядке. Спроси Дутку, за что она в прошлом году получила двойку по-латыни? Это называлось «двойка за растрепанную голову».
Дарка начинает ненавидеть Марию Коляску. Она, Дарка, пришла в гимназию, в эти стены, с самыми светлыми мыслями, с самыми лучшими намерениями и на первом же уроке, совершенно не провинившись, навлекла на свою голову недовольство учителя.
К Дарке подошла Лидка. Она уже позабыла о том, что произошло между ними.
— Ну как тебе нравится в классе? — спросила Дутка, ожидая от новенькой восторгов.
— Ну ее, вашу гимназию! Скоро нам дышать запретят! — не скрывая своего разочарования, заявила Дарка.
Лидка сложила губы полумесяцем — уголками книзу.
— Видно, что ты первый раз! Ну мало ли что говорит учитель! Он должен так говорить, такая у него служба. Смешная ты, честное слово! Думаешь, мы в самом деле в театр не ходим? Думаешь, мальчики не провожают гимназисток после занятий? Увидишь еще! Вот только начнутся настоящие занятия… Ого, сколько учениц из одного только нашего класса дружат с мальчиками! Смотри, вон та, с локонами, Косован… ее и сегодня будет ждать Равлюк из седьмого класса! В конце концов ты сама убедишься!
Кто-то обнимает Дарку. Она, вздрогнув, оглядывается. Орыська!
— Дарка, тебе не хочется уехать домой? Скажи, Дарка! — спрашивает она тихонько, так, чтобы слова ее не слышали остальные девочки.
— Еще спрашиваешь!
Дарка порывисто прижимает подругу к себе.
— Орыська, давай и здесь дружить! Гляди, как косятся на нас эти «бывалые» гимназистки!
К Дарке и Орыське подходят две девушки — черноволосая и смуглая, их руки переплелись, как ветви орешин.
— Я помню тебя и тебя с тех пор, как вы держали экзамен, — говорит смуглая с таким акцентом, словно украинский язык она знает только по книжкам.
— Я никого не помню. Мы были тогда так напуганы! — признается Дарка. Ей очень хочется прервать на этом разговор и остаться вдвоем с Орыськой, которую она оценила только в этих стенах.
— Ты из Веренчанки? — ласково спрашивает у Орыськи смуглянка.
— Мы обе из Веренчанки, — напоминает Орыська о Дарке.
— Твой папа священник, не правда ли? — спрашивает черноволосая, тоже обращаясь к Орыське.
— Да. А ты откуда знаешь?
— Потому что мой папа тоже священник… ее — тоже, — она кивнула на смуглянку, — и я знаю твоего папу!
— А ее отец — учитель в нашем селе, — говорит Орыська, снова пытаясь втянуть в разговор Дарку.
Однако те двое словно не расслышали этого.
— С тобой, Подгорская, в нашем классе будет пять дочерей священников… У нас учатся и дети народных учителей. — Так смуглая уделяет капельку внимания Дарке. Этим и ограничивается весь интерес дочери священника к дочери народного учителя.
— Пойдем с нами в коридор, — предлагает смуглянка только Орыське и тянет ее за рукав.
С Даркой никто не разговаривает, никто не приглашает ее с собой. И она стоит между ними, теряя выдержку, оскорбленная до глубины души, готовая вспылить или наскандалить, стоит молча и только смотрит на Орыську. Смотрит так, словно глотает ее по кускам: пойдет она за дочками священников или останется с ней, своей подругой?
Орыська прикрывается, как веерком, нерешительной, глупенькой улыбкой и, совсем растерявшись, беспомощно вертится в этом треугольнике.
— Ну, пойдем, а то сейчас позвонят на урок! — нетерпеливо говорит черноволосая и доверчиво закидывает руку на Орыськину шею.
Орыська в последнюю минуту, словно извиняясь за то, что делает, поворачивает к Дарке лисье личико, проводит ладонью по плечу подруги и идет за теми.
Дарка с минуту стоит, выпрямившись, потом резко поворачивается и садится за парту.
«Хорошо знать, — отбивают в ней такт только эти два слова, — хорошо знать, хорошо знать».
Орыська, которая успела уже вернуться, обращается к Ореховской:
— Вы много прошли по-румынскому?..
У Дарки после встречи с дочками священников словно что-то разбилось в сердце. Это что-то относилось к Орыське. Что-то нежное, красивое, как радужный воздушный шарик, не выдержало удара и разлетелось вдребезги. Нет больше Орыськи-подруги. Есть только Подгорская. И теперь мы знаем, кто такая Орыся Подгорская. Она уже выспрашивает, вынюхивает, как далеко ушел класс по самому опасному предмету. Она уж, будьте уверены, готова просиживать ночи, гнуть спину, только бы сравняться со всеми, обогнать всех. Только бы завоевать благосклонность учителя, добиться, чтобы его похвалы сыпались на нее одну.
Вопрос новой подруги не вызывает восторга у Ореховской.
— Наверно, не больше, чем ты, Подгорская! В прошлом году мы в первый раз описывали весну на память. Ты, наверняка, не будешь отстающей по румынскому языку Умеешь склонять «о каса» [7], и довольно.
Это едва скрытая издевка, потому что уметь склонять «о каса» надо уже во втором классе народной школы, но Орыся и не догадывается, что над нею смеются. Она довольна, что знает по этому предмету больше других в классе.
Дарка смотрит в окно на увядшие лапчатые листья каштана, растущего в скверике против гимназии. Даже каштаны в этом городе стареют прежде времени. Их тоже насильно перевезли сюда с родины и заставили жить здесь, цвести, плодоносить и преждевременно стариться.
Дарка выглядывает в окно и видит возле дома множество темно-синих фигурок. Среди них может быть и Данко! Данко… Так близко Данко. Несколько десятков ступеней вниз — и можно услышать его голос, коснуться рук, видеть движение губ.
Но в ту же минуту неизбывной болью отдается воспоминание об их первой встрече здесь, в городе, возле гимназии, его холодные слова.