Читать интересную книгу Национальная Россия: наши задачи - Иван Ильин

Но как же мог русский народ «заслужить» того, чтобы его покорили интернациональным обманом и засильем, невиданной в истории тоталитарной системой сыска и террора, революционным завоеванием, вторжением и подавлением? Какие зверские наклонности, какую злодейскую душу, какие адские пороки он должен был бы иметь для того, чтобы «заслужить» все это? Кем должен быть этот народ, чтобы «заслуживать» такое обхождение, такое унижение, такое управление? Мы поймем эти слова в устах германского нациста, объявившего нас «унтерменшами» и заморившего миллионы наших братьев в плену и на работе, но мы никогда не поймем и не простим подобные слова в устах человека с русской фамилией и с русским пером.

Но именно такова мысль г. Федотова, высказанная им в статье «Народ и власть» (Новый Журнал, кн. 21). Мы уже давно привыкли к тому, что писания этого «профессора» безответственны, двусмысленны и соблазнительны. Он ненавидит «дореволюционную Россию» слепой ненавистью и всегда готов очернить ее вопиющей неправдой. А между тем Россия – вся, какая она была, от вече до Государственной Думы, от Нестора до Пушкина, Достоевского и Лескова, от Сергия Преподобного до Веньямина Петроградского и Иоанна Латвийского – была и есть внереволюционная и дореволюционная Россия. И вот суждениям г. Федотова – место не в эмигрантской прессе, а в «Правде» и в «Известиях». Ибо если он иногда и произносит истину, то по методу советской прессы – только для того, чтобы окутать и исказить ее покровом неправды и соблазна.

Русскому человеку, знающему советский строй, непростительно говорить, что русский народ отвечает за свое коммунистическое правительство, – а именно: «или за то, что его одобряет, или за то, что его терпит». Пусть г. Федотов поедет туда и там научит русский народ, какие есть способы для того, чтобы «не потерпеть» советское правительство. Но он отлично знает, что таких способов нет, и предпочитает безответственно клеймить тех, которые там поднимали восстание за восстанием, продолжая традицию Белой Армии.

Русскому человеку, претендующему на звание «историка», – непростительно говорить, что «русская этика эгалитарна, коллективистична и тоталитарна»; это невежественный вздор – она всегда была христиански-сердечна, сердечно-справедлива и свободолюбива до анархии.

Русскому человеку, считающему себя образованным, непростительно говорить, будто русская «монархия давно прекратила свою просветительную миссию, завещанную Петром», будто русская «бюрократия, сделала политику делом личной корысти», будто православная «Церковь выбросила социальную этику из своего обихода и умела только защищать власть и богатство». Все это неправда, все это соблазн, все это разложение эмиграции с тыла и пропаганда против России, столь полезная нашим иноземным врагам и коммунистам. И всю эту неправду (и многую другую!) совсем не надо было нагромождать для того, чтобы под конец сказать, что русский народ нуждается в покаянии. Да, конечно, нуждается, не только в покаянии, а в долгом нравственном очищении. Но прежде всех в нем нуждается г. Федотов и ему подобные поносители исторической России.

«Каждый народ заслуживает своего правительства»… Нет, наоборот: каждый народ заслуживает, – и морально, и политически, – лучшего правительства, чем то, которое он имеет, ибо именно лучшее правительство сделает и его самого лучшим. Каждое правительство призвано действовать, руководясь инстинктом самосохранения, присущим его народу; каждое призвано видеть далее своего народа, быть мудрее его и подсказывать ему верные пути жизни.

Пора понять это и не повторять политическую пошлость, подслушанную заграницей от врагов и презрителей русского народа.

Федерация в истории России

Чтобы найти для России верный и спасительный путь, русское политическое мышление должно прежде всего освободиться от формализма и доктринерства и стать почвенным, органическим и национально-историческим. Государственный строй не есть пустая и мертвая «форма»: он связан с жизнью народа, с его природою, климатом, с размерами страны, с ее историческими судьбами, и – еще глубже – с его характером, с его религиозною верою, с укладом его чувства и воли, с его правосознанием, словом, с тем, что составляет и определяет его «национальный акт». Государственный строй есть живой порядок, вырастающий из всех этих данных, по-своему выражающий и отражающий их, приспособленный к ним и неотрывный от них. Это не «одежда», которую народ может в любой момент сбросить, чтобы надеть другую; это есть скорее органически прирожденное ему «строение тела», это его костяк, который несет его мускулы, его органы, его кровообращение и его кожу.

Люди, воображающие, что политический строй есть нечто отвлеченно выдумываемое и произвольно изменяемое, что его можно по усмотрению заимствовать или брать «с чужого плеча», что его стоит только «ввести» и все пойдет как по писанному, обнаруживают сущую политическую слепоту. Они напоминают ту сумасшедшую старушку, которая, живя на курорте, расспрашивала всех подряд, кто чем лечится и все восклицала: «Вам – это – помогает?! может быть, и мне – это – попробовать?!» Ответ ей мог быть один: «Да, мне – это – помогает, но вас это может погубить!» Так и в политике… Ибо, поистине, неумно представлять себе государственную форму, как самый нелепый из маскарадных костюмов («Бэбэ»), который одинаково можно напялить на мужчину и на женщину, на старого и на молодого, на рослого и на низенького, на толстого и на худого: все они одинаково «омаскарадятся» и «онелепятся»… Ни в медицине, ни в политике – нет всеисцеляющих средств и лекарств. У людей нет всеподходящих одежд. Нет единой, всеустрояющей государственной формы. Нет и не будет!

Так, например, и перед революцией, и в эмиграции были наивные русские люди, которые непременно требовали для России «английской конституционной монархии»… Что же, если они могут превратить Россию – в небольшой остров, с морским климатом и всемирным мореплаванием, с тысячелетним прошлым Великобритании, с английским характером, правосознанием, укладом чувства и воли, с английским темпераментом и уровнем образования – то их политическое требование станет осмысленным. А если они не могут произвести такое превращение, – тогда к чему беспочвенные мечты и праздные разговоры?!..

И так обстоит во всех вопросах политики. Так решается и проблема федеративного строя.

Люди, предлагающие для России федеративный строй на том основании, что он некоторым другим народам «помогает», обязаны прежде всего спросить себя: «А что повествует об этом история самой России? Имеются ли хоть какие-нибудь данные для того, чтобы уповать на успех в этом деле?»…

Внимательно изучая историю России, мы видим, что возможность установить федеративное единение была дана русскому народу четыре раза: 1. – в Киевский период, до татарского нашествия (1000–1240); 2. – в Суздальско-Московский период, под татарским игом (1240–1480); 3. – в эпоху смуты (1605–1613); и, наконец, 4. – в 1917 году в период так называемой «февральской революции».

Установим же исторические факты.

1. В Киевский период, в России, еще не разоренной татарами, культурно расцветающей и международно уважаемой, создание единого государства на основе договора облегчалось, по-видимому, тем, что князья состояли в близком кровном родстве друг с другом и числили свои княжества в общем нераздельном «династическом» владении. Казалось бы, что единство Руси, осознанное и выговоренное Владимиром Мономахом, так же, как и напор тюрко-половцев, длившийся почти два века, должны были бы привести князей к спасительному прочному единению. Однако, для этого необходимо было правосознание крепкого и долгого «дыхания», которого на Руси не было. Его не было у князей, растравлявших свое честолюбие и властолюбие началом «родового старшинства» и личной конкуренцией при «передвижении» из города в город. Его не было у княжеских дружинников, нередко переходивших вместе с князьями из удела в удел и вовлекавшихся в их конкуренцию и вражду. Его не было у вече, представлявшего в государстве вообще центробежную силу и менявшего князей по своему настроению. Князья же не верили друг другу, интриговали, вели бесконечные усобицы и наводили на русскую землю то половцев, то поляков. Побуждения зависти, честолюбия и корысти преобладали. Начало договора на Руси было непрочно; русское правосознание толковало обязательства, вытекающие из договора – прекарно («мое слово, хочу дал, хочу назад возьму»). Все договаривались друг с другом на срок (князья в Любече 1097 г., дружинники с князьями, вече с князьями), т. е. впредь до измены, нередко замышляя самую измену в момент «ряда» (соглашения). Достаточно, например, вспомнить, что князь Василько Ростиславич был оклеветан Давидом Игоревичем, изменнически захвачен Святополком Изяславичем и варварски ослеплен им при самом возвращении их из Любеча, где все целовали крест на взаимную верность. К этому присоединялись: дробление Руси вместе с размножением рода; распад, свойственный всякому большому равнинному пространству; и то своеобразное славянское «упорство на своем», которое отмечали уже древние византийские писатели. Вот откуда эти мудрые обличения, произносимые стенающим тоном, которые мы находим в «Слове о Полку Игореве» (XII век):