более часа. Столпы исторической науки, украинские академики, сидели в президиуме с ощущением того, что стали свидетелями
события.
К сожалению, по своей косности я не удосужился расспросить его, о чем он там
говорил; а я для него в те времена был в столь низкой «весовой категории» — тогда я
только стал директорствовать на селе — что перед таким объектом не стоило и хвастать.
Жаль. Поделился со мною лишь тем, что после нашумевшего выступления имел с ним
краткую беседу академик Танчер (если я не искажаю эту фамилию по памяти), расспрашивал, откуда он, какой педстаж имеет, есть ли награды. И очень удивился, узнав, что Насонов даже не «отличник» образования.
27
На следующий день в своем выступлении, завершающем конференцию, академик
заявил, что если бы у него в академии были такие «науковці», как безвестный учитель
истории из Херсона, его наука была бы сегодня на совсем другом уровне. И под громовые
аплодисменты вручил Насонову знак «Учитель-методист» и удостоверение к нему. Скажу
честно: и сегодня, через три десятка лет после той памятной конференции, подобная
оперативность в награждении по-прежнему немыслима. Значит, такое было
выступление…
Рассказывать об этом эпизоде своей жизни Насонов не любил, но с удовольствием
вспоминал, как по приезду домой его просили показать значок «методиста» руководители
областных учреждений образования: они его еще не видели.
Коллеги Насонова не очень любили — заметно выделялся на их скромном фоне, начальство обоснованно опасалось — слишком умный…
Теперь, по прошествии многих лет, могу откровенно признаться: людей такого
острого ума и больно жалящего языка, как Александр Абрамович Насонов, забытый
сегодня многими учитель истории, в своей жизни я больше никогда и нигде не видел.
***
Приблизительно, в середине моей трехмесячной педагогической практики с ним
случился инфаркт, и он попал в больницу. Пришлось замещать его в должности классного
руководителя. Ученики навещали Насонова ежедневно, часто приходил и я, рассказывал
школьные новости. Иногда, чтобы больному не было скучно, приводил с собой
однокурсников. Наличие такого друга вызывало у них заметную зависть, это мне
нравилось. О чем мы тогда говорили — не помню, осталось лишь в памяти, что любой наш
тогдашний разговор сводился Насоновым, практически, к одному: как непозволительно
много вокруг нас дураков, да и мир по своей природе — безнадежно глуп, а раз так, грешно
умным людям в своих целях такой тотальной глупостью не воспользоваться…
Сегодня подобные темы меня не трогают, к чужой глупости я давно безразличен -
тут бы со своей суметь разобраться. А тогда такие разговоры поддерживал охотно. Как
же: мир глуп, дураков тьма, кто это понимает и в своем кругу обсуждает — конечно же, исключение… Приятно быть в умной компании!
Со временем между нами установились более близкие отношения. Насонов много
курил, вокруг него постоянно вился легкий дымок, это располагало.
Учителей-сослуживцев он не уважал, считал ограниченными приспособленцами.
Его живым вниманием пользовались, в основном, люди, «умеющие жить». Он всегда
пытался докопаться, каков скрытый источник их преуспевания; радовался, когда узнавал, что собственные заслуги большинства — весьма относительны: кто-то выгодно женился, у
другого — мощные родственные связи, третий — просто подворовывает помаленьку. Не
говоря уж о тех, кому повезло выкарабкаться случайно.
С директором своей школы Насонов находился в перманентном конфликте.
Объективных причин для этого, кроме строптивого «почему мной должен руководить
дурак?», я не видел. Ветеран-фронтовик Иван Григорьевич Бондарь был абсолютно
нормальным человеком, хотя и, понятное дело, до интеллектуального уровня учителя
истории ему было далеко. Ну и что? Человек воевал, учился, много работал — кому он
мешал?
Немногословный (по мнению Насонова — бессловесный!) высокий дядька, худощавый, с непропорционально длинными руками и серьезным выражением
изборожденного глубокими морщинами лица, — можно только представить себе, как
должен был этот человек ненавидеть остроумного еврея за его постоянные, унижающие
достоинство руководителя шуточки, издевки и подковырки…
Ненавидел, но ничего поделать с ним не мог: как учитель, Насонов был на
недосягаемой высоте, так сказать, профессионально неприкасаем. И позволял себе
критиковать директора везде и всюду под старым, как мир, лозунгом: «все, что делает
дурак, все он делает не так». А дальше следовал полный «джентльменский» набор: в
28
школе отсутствует творческая обстановка, политзанятия проводятся директором
формально, общешкольные родительские собрания, в лучшем случае, раз в год, учащиеся
— курят, учителя делают вид, что этого не замечают, и так далее, и тому подобное.
Жалобы эти разбирались в советских и партийных органах, в школе беспрерывно
работали разные комиссии. Так продолжалось не один год. Педколлективу, не говоря уж о
директоре, было от этого не сильно весело, зато неутомимому Насонову — не скучно.
Из разговоров с учителями мне постепенно открывались и другие вещи. Он часто
высмеивал одну коллегу — классную руководительницу параллельного класса, симпатичную учительницу английского языка, добрейшую Валентину Петровну -
женщину средних лет, всегда нарядную чистюлю, по выражению Насонова «нормальной
упитанности и вызывающего сложения». Учителя относились к ней хорошо и
единственной причиной нападок считали то, что в свое время она не ответила
настойчивому историку взаимностью. Судя по тому, с каким жаром хулил ее Александр
Абрамович, огонь еще пылал и обида была свежа. Взрослые люди…
Чувство юмора носило у Насонова специфический характер. Как-то в больнице, во
время одного из моих посещений, он, загоревшись неожиданной идеей, на полном серьезе
предложил мне позвонить в школу и продиктовать секретарше на имя директора
телефонограмму такого содержания:
— «В связи с отсутствием в местном зоопарке обезьян крупной комплекции, руководство Херсонского облтелерадиокомитета убедительно просит директора
средней школы № 39 Бондаря И.Г. лично принять участие в передаче «В мире
животных», где с его телосложением — длинными, почти до колен руками — ему будет
легко войти в роль орангутанга.
Телерадиокомитет обязуется оплатить участие Бондаря в программе согласно
действующим тарифам. Херсонские зрители с нетерпением ждут его появления на
телеэкране».
Услышав такое предложение, я весело рассмеялся. Еще громче хохотал
выздоравливающий инфарктник — мы взахлеб представляли себе, как секретарь (по
секрету!) будет болтать об этом всей школе.
Тем можно было бы и ограничиться, но Насонов не любил отступать от понравившихся
идей.
— Так что, — отсмеявшись, спросил он напористо, — позвонишь завтра?
Мое веселье вмиг улетучилось, я понял, что это уже не шутка, что он на самом деле
хочет в который раз больнее уязвить своего бедного руководителя.
…Теперь, спустя много лет, не без стыда признаюсь: отказать тогда Насонову я не
смог.
Сам не пойму, почему этот противоречивый, намного старше меня человек, нравился
мне все больше и больше. Возможно,