– Это плохо, – бормотал Тарасуло. – Если она не реагирует, это очень плохо.
– Феликс Аронович! – сказал я. – Мы с вами всё-таки учите ля. Какую оценку вы сейчас можете дать нашей тридцатилетней педагогической практике?
– Не томите душу, – ответил Тарасуло.
– Двое таких представительных мужчин – и что натворили – не унимался я.
– Говорят вам: не томите душу! – крикнул Феликс Аронович. – Мне и так тошно!
– Но, может быть, хоть скорую помощь вызвать? Может быть, ещё не поздно?
– Вы соображаете, что говорите?
– Я имею в виду «собачью» скорую помощь. Надо позвонить в ветлечебницу.
– А как прикажете доложить? Два старых дурака уморили собаку – спасайте её… Так, что ли?
– Никуда не денешься, именно так…
– Нет, я звонить не буду, – в раздумье произнёс Тарасуло. – Знаю я этих ветеринаров. Вмиг разнесут по всему городу… Вот если бы собака сама заболела, тогда бы я позвонил.
– Феликс Аронович, сейчас не время думать о своей репутации, надо спасать животное.
– Вы хотите выглядеть в этой истории благородней меня! – взорвался Тарасуло. – Ну разумеется! Вы всё время читаете мне нотации, уговариваете, взываете к моей совести, а я равнодушен и твёрд, как скала, я бесчувствен и бессовестен!
– Нет, мы из одной шайки, Феликс Аронович, – сказал я. – Во всём, что произошло, мы виноваты в равной степени. В равной! И одинаково будем мучиться, если собака погибнет. Вы ведь не напрасно упомянули о совести. Ведь суд совести…
– Ой-ой-ой, только не морализируйте…
– Хорошо, не буду. Но поймите, что один-единственный укол может спасти собаку. Давайте вызовем скорую…
Заговорив об уколе, я вдруг вспомнил, что через полтора часа надо явиться с Ладой в ветлечебницу. В четыре часа дня ей делали второй укол.
– Феликс Аронович, нам с Ладой пора, надо перед лечебницей успеть забежать домой. Умоляю вас, позвоните, скажите, что собака, мол, внезапно заболела.
– Э-э-э… – протянул Тарасуло. – Теперь уже никакие звонки не помогут. Смотрите, смотрите – видите? Над псом кружатся большие мухи!
– Ну и что?
– Невежественный вы человек. Это же первый признак, что собака умирает. Мухи чуют падаль.
– Так она же ещё не умерла.
– Неважно. Они чуют будущую падаль. Нет, собаке уже ничем не поможешь. Это – конец.
Не попрощавшись, я открыл дверь и вышел. Лада весело сбежала по ступенькам вниз и дожидалась меня у подъезда.
Дома я наскоро разогрел тарелку борща и машинально проглотил его. Хотел позвонить Феликсу Ароновичу, чтобы спросить о самочувствии овчарки, но, боясь услышать правду, не сделал этого. Поехал с Ладой в ветлечебницу. Ей сделали укол. Вернулся домой. Было четверть шестого вечера. Постояв несколько минут у телефона, набрал номер Тарасуло.
– Я же вам сказал! – услышал я голос Феликса Ароновича. – Мухи – это верная примета. Она умерла ровно в три часа дня. Представьте себе, тютелька в тютельку. Радио пропикало – у неё задрыгали ноги, и она испустила дух.
– Одного не понимаю, – медленно сказал я. – Почему вы это объявляете, как правительственное сообщение?
– Сегодня ночью нам предстоит её похоронить, – сказал Тарасуло, не отреагировав на мои слова. – Не мне же одному заниматься этим малоприятным делом. Вместе ловили собаку, вместе уморили её – значит, вместе будем хоронить.
– Успокойтесь, Феликс Аронович, я считаю, что в этой истории меньше всего виноваты вы. Главный спрос – с меня. Это я вам рас сказал про овчарку, и я же сагитировал вас поехать за ней. И опять же именно я занимался словоблудием, охал и ахал, вместо того, что бы вырвать из ваших рук повод и отпустить собаку на волю.
– Вам было бы легче, если бы её поймали собаколовы? Вы забыли, о чём нам рассказала женщина? Из неё ведь хотели сделать шапку! Вам было бы легче? Отвечайте: легче?
– Ладно… Когда я должен прийти?
– Вот это другой разговор. Приходите этак часиков в Десять. Будет уже достаточно темно… Только не вздумайте брать с собой вашу шавку, она нам всё испортит. Я уже присмотрел пустырь за 108-ой школой, там её и похороним. Лопата есть. Вот только не в чем завернуть собаку… Придётся снять штору с окна…
– У меня есть пляжное покрывало…
– Да видел я ваше покрывало, оно слишком тонкое, не вы держит. Так уж и быть – сниму штору.
– Ну как хотите.
…В начале одиннадцатого я подошёл к дому Феликса Ароновича. Он поджидал меня у тёмного подъезда внизу.
– Еврейская похоронная команда в сборе! – попробовал он пошутить.
Мы поднялись наверх и зашли в комнату. Аскольд добродушно меня приветствовал, обнюхал и облизал. На мёртвую собаку не обращал никакого внимания.
Не буду описывать, как мы заворачивали овчарку в штору, скрутив концы, чтобы легче было нести. Спускаясь по лестнице, мы буквально надрывались от тяжести.
– Что за чёрт! – сказал я. – Ведь живая она была значительно легче!
– Вот-вот! – пыхтя ответил Тарасуло. – Никогда не был согласен с формулой, что живые доставляют больше беспокойства, нежели мёртвые… Не-е-ет! С мертвецами всегда хлопот но. И неприятно. Потому они и тяжелее…
Феликс Аронович продолжал иронизировать. Но я уже понимал, что это было противоядие против излишней чувствительности: он оберегал и себя, и меня от ненужного «расслабления».
Впрочем, он зря старался. Судьба распорядилась превратить похороны в фарс. Когда мы пробирались тёмной улицей к школьному пустырю, вдруг сзади послышался автомобильный гудок, и, когда мы обернулись, свет фар ослепил наши глаза. В мгновение ока мы оказались окружены милицейским нарядом.
– Стоять на месте! Положить тюк! Петро, проверь у них документы! Вася, разверни тюк! – Молоденький лейтенант-казах деловито отдавал распоряжения и пристально вглядывался в наши лица.
– Да дохлятина у них тут! – вскричал Вася.
Лейтенант нагнулся и… рассмеялся. За ним – остальные. В том числе и мы с Тарасуло. Да, смеялись. А вообще-то – хохотали. Машина уже уехала, а мы продолжали хохотать. И вместе с этим почувствовали какое-то освобождение. Зачем лгать? Да, освобождение. Это была разрядка. После напряжённого, нервного, убийственного дня – разрядка, лёгкость. Вот ведь как…
Мы легко подхватили «тюк» и уже чуть ли не вприпрыжку достигли пустыря. Нас обуяло нетерпение. Скорее, скорее бы уж избавиться от этого груза!..
Яму рыть не надо было – нашли ложбинку и опустили в неё труп овчарки…
Кто-то сказал: не тороплюсь, потому что ничего уже от жизни не ожидаю. Я медленно шёл по ночной улице и вернулся домой в мрачном состоянии. Со мной произошло то, что Юлия Шведова определила как «жестокое испытание для души нормального человека»…