Ну и что, подумал Гумилев, мне-то какое до них дело. Пусть переглядываются. Но это была неправда. Думать о Кате и Шибанове не хотелось. О Кате отдельно — наоборот. Она вся была легкая, светлая, как солнечный лучик. Огромные, синие, как лед на вершинах, глаза. И такие же холодные, кстати.
Нет, непохоже, чтобы между ними что-то было, думал Лев, украдкой рассматривая сержанта медицинской службы. Иначе с чего бы она опустила глаза так, будто все, что ее интересует — это правильно наложенная капитаном шина… А вот Шибанов, похоже, очень хочет, чтобы она смотрела именно на него.
— Николаич, — прервал его размышления Теркин, — ты мне сейчас руку к стулу примотаешь!
Катя тут же повернулась к Гумилеву и строго сдвинула брови.
— Лев! Сколько раз я говорила: надо быть внимательней!
— Извините, товарищ сержант, — вздохнул Гумилев, — увлекся…
Шибанов хмыкнул — до того двусмысленно это прозвучало. И тут Лев внезапно со всей ясностью понял, что действительно увлекся. Ему нравилось смотреть на Катю. Нравилось слышать ее голос. Хотелось, чтобы она говорила с ним. Дотрагивалась до его руки, объясняя, как делать перевязку.
«Я просто изголодался», — сказал себе Гумилев. После трех лет в лагере даже на снежную бабу будешь смотреть с вожделением. Но в глубине души он понимал, что это не так. Видел же он и других женщин в первые несколько дней, проведенных на базе. Повариху Зину из столовой, например. Ядреная бабенка, с куда более пышными формами, чем у Кати. И что? Не просыпался же он по ночам от мыслей о Зине…
А от мыслей о сержанте медицинской службы Серебряковой просыпается. И стоит в предрассветных сумерках на скользких мостках, вытряхивая из ушей воду и думая о том, как рельефно перекатываются под кожей кубики пресса после двух недель занятий в спортзале. И что было бы здорово, если бы Катя это увидела…
Вместо Кати, однако, по тропинке спустился жизнерадостный капитан Шибанов — тоже, надо признать, в отличной спортивной форме, да еще на голову выше Гумилева и гораздо шире в плечах.
— Привет царю зверей! — весело крикнул Шибанов. Скинул короткие черные штаны и с оглушительным плеском рухнул в реку. Завозился и заплескался там, как резвящийся бегемот.
— Чего не спится? — спросил капитан, выбравшись на берег. — Время — пять минут пятого, до побудки еще полтора часа. Будешь потом на занятиях зевать…
— Это вряд ли, — сказал Гумилев. — Мне пяти часов сна вполне достаточно. Наполеон — тот вообще по три часа спал.
— Наполеон, — протянул Шибанов, — это, конечно, сильный пример. «Мы все глядим в Наполеоны; Двуногих тварей миллионы для нас орудие одно; Нам чувство дико и смешно».
— Любите классику, товарищ капитан?
Шибанов серьезно посмотрел на него.
— Если честно — обожаю. «Евгения Онегина», веришь-нет, наизусть знаю. Еще в детстве выучил. А ты?
Лев улыбнулся.
— Я тоже.
— Ну, еще бы, с такими-то родителями, — подмигнул Шибанов. — Сам-то как, стишками не балуешься?
— Нет, — сухо сказал Лев. Улыбка сошла с его лица, уголки губ напряглись. — Не балуюсь.
— Оно и правильно, — Шибанов улыбнулся еще шире. — У нас дела поважнее есть, правда?
…Какие это были дела, оставалось тайной для всех. Курсантов обучали предметам, входившим в программу подготовки разведчиков, действующих в тылу противника — это и ежу было понятно. Но какое именно задание им собирались поручить, никто не знал и даже не догадывался.
«Надо понять, по какому принципу нас здесь собрали, — думал Гумилев. — Ответ на этот вопрос станет ключом к разгадке. Что между нами общего? Да ничего. Я историк, еще недавно не имевший представления о военном деле. Катя — медсестра откуда-то из уральского госпиталя. Теркин — солдат с передовой. Шибанов — особист…»
Стоп, сказал он себе. О чем меня спрашивал Шибанов в Норильсклаге? О попугае и о карте. И Берия интересовался тем же. Может быть, другие тоже как-то связаны с предметами?
Он попытался аккуратно прощупать почву — сначала в разговоре с Василием. Но тот то ли действительно ничего не знал о серебряных артефактах, то ли искусно притворялся — зная его хитрющий нрав, можно было предположить и то, и другое. Потерпев поражение, Лев долго думал, как бы по возможности аккуратнее расспросить об этом Катю — пока судьба не решила все за него.
В воскресенье занятия заканчивались рано, в три часа дня. С утра моросил теплый грибной дождик, и из земли повылазило огромное количество дождевых червей.
— Не пропадать же добру! — решил Теркин, набрал полный газетный кулек извивающихся червяков, взял удочку и отправился на речку рыбачить.
Клев в тот день был отменный — к шести вечера в ведре трепыхалось штук пятнадцать окуньков и пара крупных судаков. Пришедшие проведать товарища Гумилев и Шибанов задумчиво разглядывали улов. Потом Шибанов сказал мечтательно:
— Эх, сейчас бы перчику, петрушки да помидорчиков — я б вам такую ростовскую уху сварганил!
— Это можно, — отозвался Теркин, не отрывая взгляда от поплавка. — Мне повар как раз за последний проигрыш кое-что должен.
— Так что ж ты молчишь, чудило! — обрадовался капитан. — Слушай мою команду — начинаем подготовку к операции «уха». Старшина, отставить рыбалку. Тут уже и так рыбы на целую роту. Давай, дуй к повару, и все, что я выше перечислил, тащи сюда. Теперь ты, товарищ ученый. Тебе задание будет простое, но ответственное — собрать дрова. С таким расчетом, чтобы хватило и на уху, и на просто у костерка посидеть. То есть — много. Все ясно?
Уху Шибанов варить действительно умел. От котелка шел такой невообразимо вкусный запах, что можно было захлебнуться слюной. Дымок костра плыл над рекой, вплетаясь в вечерний туман.
— Как будто и нет войны, — пробормотал про себя Гумилев.
— Что вы сказали, Лев? — спросила Катя, резавшая хлеб — Теркин, помимо помидоров и перчика, притащил из столовой целую буханку черного.
— Спокойно здесь, — Гумилев кивнул на костерок. — Рыбалка, пикник у реки… Трудно поверить, что меньше года назад тут вполне могли стоять немцы…
— Ну, нет, — возразил Шибанов, снимая крышку с котелка и водя носом, — тут немцев отродясь не было. Они с запада шли…
— Прав Николаич, — подал голос Теркин. — Вот даже взять, как нас кормят. Смотри, хлеб какой — не липкий, зернистый! У нас подо Ржевом такого год не видали. Оладушки из ржаной муки за счастье считались. Да и времени их печь не было. Одна атака за другой… Сухари нам, помню, сбрасывали с самолетов — а это, ребята, подвиг был, у фрицев зенитки работали без выходных — так мешки с сухарями ветром к немцам сносило. Они там ржут, большие пальцы показывают — данке шен, кричат, Иван, брот ист гуд! Хорошие, мол, сухари… А мы в окопах сидим, смотрим на них, и в животе одно бурчание… Потом болезнь началась — слепота куриная. Как вечереет, все, на три метра от себя ничего не видишь. И ладно бы у одного-двух — целыми взводами люди слепли. Как тут воевать? Доктор говорит — недостаток витаминов. Ну, в мае отвели нашу часть в деревню Карповку, двадцать километров от линии фронта. А жрать все равно нечего. Сварили нам суп — на триста человек килограмм сои. И что думаешь? С голодухи показалось царским угощением! А потом кто-то прознал, что на полях неподалеку картофель не успели убрать на зиму… Как все туда побежали! Кто штыками, кто лопатами, картошку выкапывают, а она перемороженая, зима-то какая была лютая… Вечером вот у костерка пропекли картошку эту, налопались от пуза. Наутро вся часть — в лежку. У всех животы раздуты, кишки режет так, будто стекла толченого наелись… Два дня мучились, хорошо, не помер никто. А на третий день нам бабы супчик перловый сварили, да хлеб испекли — из той же картошки да отрубей. Мы его «Ржевским» прозвали…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});