И литература соцреалистического образца достойно воплотила эту уникальную богооставленность, благо, у ее истоков стояли, мало сказать, ницшеанствующие босяки Максима Горького — стояла вся дьяволоносная и наглядно-"апофатическая" традиция Серебряного века с ее внешне — и внутренне (в случае с тем же М. А. Булгаковым) — эмиграционными сполохами 1920–1930-х годов.
Скоро будет 100-летний юбилей со дня рождения А.А. Фадеева, и поэтому я хотел бы напомнить вам его творчество, особенно роман "Молодая гвардия", в качестве неоклассически-совершенного примера изображения уникальной советской богооставленности. С каким неподдельным и исторически аутентичным бесстрашием идут юные молодогвардейцы на смерть! Что это: обычный героический и мужественный акт или все-таки нечто иное?! И вот при деидеологизированном, не поверхностно-упрощенном и не советско-антисоветском прочтении фадеевского романа начинаешь осознавать, что это иное, и очень иное. Ведь его бесстрашные герои настолько уверовали в непоколебимость и бессмертие своего антихристианского мира, что для них уже напрочь исчезает всякий страх и сама перспектива личной, собственной смерти. Они просто знают о своей вечной жизни на этой земле — по образцу и подобию мавзолея. По образцу и подобию любого надгробия и камня. Но моя метафизическая интерпретация ни в коей мере не отменяет и обычный, можно сказать, классический героизм молодогвардейцев — достаточно вспомнить сцены их пыток! И тем не менее, по существу, они погибали без экзистенциального ужаса, как потом и сам А.А. Фадеев.
Как видим, соцреалистическая литература осуществила конгениальный прорыв в n-ные бездны почти абсолютно богооставленной России, раз навсегда неоклассически — совершенно запечатлев без преувеличения уникальный «апофатический» опыт советского человека и вообще советской истории; опыт, о котором во все времена мечтали великие религии посвящений, преображаясь в своих мистериях и таинствах лишь на какие-то бессмертные миги; опыт, сумевший на целые 70 лет заклясть свое, мало сказать естественно-необоженное — антихристианское — ничто как вечно живое и настоящее самобытие (без кавычек). Вопреки самому же себе. Вопреки своей органической эсхатологичности. Вопреки собственной дьявольской «традиции» смертоносности, не менее конгениально и неклассически отображенной в русской литературе Серебряного века с ее последующими эмиграционными сполохами.
Да, соцреалистические писатели показали нам как бы послевзрывную, осевшую картину метафизической катастрофы в России ХХ века, наказанной, как христианская страна, за свой человекоугоднический и «архиблагой» грех непокаянного «самобытия», наказанной — не столько провиденциальным историческим ничтожеством (особенно — в период развитого социализма), сколько провиденциально воплотившейся утопией: выстроенной безо всякой — даже дьявольской! — духовности жизни — жизни при почти абсолютной богооставленности, а также — при дьяволооставленности, то есть без дьявольских наглядных бытийно-небытийных метаморфоз и разверзающихся бездн, словом, без самой метафизической катастрофы во всей ее яви (не сути!). Вот почему советский человек вынужден был заполнять собой образовавшуюся пустоту и Божественного и дьявольского топоса, впадая или в «божественное», или в «дьявольское» кумиротворение, причем не важно — в лице себя, любовницы или товарища Сталина. Но если с «божественным» — положительным — аспектом мы еще более-менее знакомы благодаря тому же А.А. Фадееву и в целом соцреалистическому официозу, то второй — дьяволооставленный — требует не одной непосредственной критической обработки.
Опять же из-за краткости моей статьи я ограничусь лишь ключевыми характеристиками дьяволооставленного и откровенного, если не чистосердечного в своей разрушительности, идолопоклонства, вернее, самообожествления. Речь пойдет об «апофатических» героях-шатунах Ю.В. Мамлеева и сравнительно молодого (год рождения — 1956) прозаика Сергея Сибирцева. В их книгах уже не нуждаются ни в каком руководстве, даже дьявольском. Здесь потомок Адама уже запросто питается, действительно воспитывается самим собою (один из персонажей «Шатунов» Ю.В. Мамлеева) или дружелюбно беседует с зарезаемой им, агонизирующей жертвой (главный герой романа "Государственный палач" Сергея Сибирцева). Я думаю, дьяволу, при всей его изощренности, ей-ей, не хватило бы той силы воображения, которую демонстрируют наши писатели при рассказе о своих дьяволооставленных героях. И если бы это были только фантазии! Современные криминальные «летописи», ведущиеся в средствах массовой информации России, только подтверждают обыденность и нормальность, увы, не выдуманных шатунов. Дьяволу остается проникнуться завистью не к одному Богу, но и к сегодняшним россиянам.
Таким образом, дьяволооставленная «апофатическая» литература вновь и вновь напоминает нам, что метафизическая катастрофа в России — продолжается — несмотря на ее соцреалистические, а теперь и постсоветские, точнее, постмодернистские заклятия, несмотря на ее положительную явь, скажем, у Н.А. Островского или Виктора Пелевина. Вопреки себе. Вопреки своей, пусть мавзолейной, но смертности.
Опыт, страшный, эсхатологический опыт по отрождению в России почти абсолютно Богооставленной и потому почти самобытной (без кавычек), дьявольской истории не может не закончиться, и порукой тому служит как раз дьяволооставленная «апофатика», которая преодолела эсхатологическую наивность метаморфозной, бытийно-небытийной или просто Богооставленной и дьявольски наглядной литературы в стиле Ф. Сологуба или М. А. Булгакова — с ее хотя бы самой последней, но плавучей соломинкой именно дьявольского «спасения» и самообожествления. С ее хотя бы самой падшей, но живительной иллюзией так называемой духовности. Нет, дьяволооставленные «апофатики» не ищут в ничто никакого ницшеанского и горьковского виадука, и их герои вдруг самоотверженно преображаются — вплоть до христиански мученического успокоения! — лишь в результате унизительнейшего «опускания», как, например, случилось с "привратником «Бездны» Сергея Сибирцева.
Крайности сходятся. Тотальный отказ от всякой духовности оборачивается первохристианской ментальностью, если не святостью. Антихристианское укоренение в своем естественно-необоженном и почти действительном самобытии вдруг взрывается поднятыми вврех и почти райскими корневищами «само-не-бытия», или «н-ести» (антиномического единства онтической «ести» и антионтической «нести» нашего гуманистического и, разумеется, естественно-необоженного я).
P.S. Исходя именно из этой — христианско-креационистской — метаморфозы: из ничего — н-есть — я выбрал «апофатическое» определение для моего метафизически-критического выступления. Термин же «нигилизм» — слишком поверхностен и, я бы сказал, социологически-марксичен для постижения неклассических российских бездн ХХ века, да и века наступившего.
P.P.S. Исходя именно из христианского потенциала дьяволооставленной «апофатики» я и сам, как прозаик и поэт, варюсь в ее «вос-питательном» котле: «н-ести» (между прочим, мой неологизм). Может быть, "Вопреки себе" (таково название моей философской драмы, вышедшей в издательстве Литературного института в 1998 г.).
Господи! Я грешен
До последних дней.
Совершенный скрежет —
Только для теней.
Я же пресмыкаюсь
На бытийном дне.
В главном-главном каюсь:
Жив. Живуч. Вполне.
Господи! Помилуй.
Господи! Прости…
Остаются силы
На твоем пути.
(журнал «Поэзия», № 3–4, 2000 г.)
Григорий Бондаренко СТАРИНА МЕСТ. УСНЕХ
Великий ясень Биле Ушниг рос когда-то на Уснехе — древнем холме посреди Ирландии, где друиды со времен короля Туатала зажигали огни первого мая в день Белтайна. Зеленый холм Уснеха вспучивался над окрестной равниной, и король, и воин, и епископ на колеснице проезжали мимо холма по дорогам из одного конца острова в другой. С холма Уснеха в давние времена, когда воздух был прозрачнее, а глаза — зорче, можно было увидеть всю Ирландию. Ясень Уснеха стоял огромный, седой и замшелый с древней бугристой корой, в трещинах которой в дождь прятались стада испуганных овец, а на вздутых корнях росли дубы и паслись коровы. Вершины его не было видно с земли, она терялась где-то в облаках. Его пышная зеленая крона начиналась высоко в небе, и даже птицы не могли долететь туда.