Граф де Рошамбо, бывший мой генерал, отправился во Фландрию принять командование Северной армией, Лафайет — командование Центральной армией в Меце, а Люкнер — Эльзасской армией, составивших вместе примерно двести тысяч человек, как сабель, так и штыков. Что же касается эмигрантов, то у них не было оснований отказываться от своих планов и подчиняться требованиям короля, поскольку им на помощь собирался прийти Леопольд Австрийский.
Так обстояло дело в 1791 году. В 1792 же году произошло следующее.
Во Франции якобинцы[71] во главе с Робеспьером[72] горячо выступали против войны. Их поддерживали кордельеры[73], боявшиеся учреждения военной диктатуры; жирондисты[74] же, напротив, в лице Луве и Бриссо требовали этой войны во что бы то ни стало, с тем чтобы вынудить короля раскрыть свои намерения.
Тогда-то на сцене и появился Дюмурье, осуществлявший командование войсками в Вандее и Нормандии. Его призвали послужить стране своим военным и политическим гением. Он принял предложение и тотчас же составил план кампании: это будет наступательная и оборонительная война одновременно. С ним можно было быть уверенным, что дела пойдут без проволочек.
Однако Германия пока еще не шевелилась. Ее войска не угрожали французской границе, а власти даже неоднократно утверждали: нет ничего, что нанесло бы больший ущерб интересам Европы, чем война.
Леопольд Австрийский тем временем умер. Что станет делать его преемник? Будет ли он сторонником умеренности? Нет, в Вене появилась нота, требовавшая восстановления монархии на основе Королевской декларации 1789 года.
Как и следовало ожидать, Франция не могла подчиниться подобному требованию, переходившему всякие границы. Реакция во Франции на эту ноту оказалась бурной. Людовик XVI вынужденно предложил в Национальном собрании объявить войну Франциску I, королю Венгрии и Богемии. Этот вопрос решили положительно, собираясь нанести удар Франциску I прежде всего в его владениях в Бельгии.
А потому Бирон не замедлил захватить Киеврен, и уже можно было надеяться, что ничто не остановит порыва французских войск, как вдруг под Монсом случилась паника, изменившая всю ситуацию. Солдаты, крича об измене, расправились с двумя офицерами — Дильоном и Бертуа.
Узнав об этом трагическом происшествии Лафайет счел нужным остановить продвижение войск на Живе.
Все это происходило в конце апреля, до моего отъезда из Шарлевиля. Как видите, в тот момент Германия еще не находилась в состоянии войны с Францией.
Тринадцатого июня Дюмурье был назначен военным министром. Мы узнали об этом в Бельцингене до возвращения господина Жана из Берлина. Известие чрезвычайной важности! Теперь легко было предположить, что события изменят свой характер и положение дел прояснится. Действительно, если Пруссия до сих пор соблюдала строгий нейтралитет, то теперь можно было опасаться, как бы она не нарушила его с минуты на минуту. Уже шли толки о восьмидесятитысячном войске, двигающемся к Кобленцу.
В то же время в Бельцингене распространился слух, что командование этими старыми верными солдатами Фридриха Великого[75] будет поручено генералу, пользовавшемуся в Германии определенной известностью, — герцогу Брауншвейгскому.
Понятно, какое впечатление произвело подобное известие еще до того, как оно подтвердилось. Вдобавок всюду постоянно осуществлялось движение войск.
Я многое бы отдал, чтобы увидеть, как лейб-полк, полковник фон Граверт, его сын Франц отправятся к границе. Что избавило бы нас от этих особ. К несчастью, полк не получал такого приказа. А потому лейтенант продолжал разгуливать по улицам Бельцингена, преимущественно перед запертым домом господина де Лоране.
Что касается меня, то мое положение заставляло призадуматься.
Правда, я был в законном отпуске, и притом в стране, еще не разорвавшей отношения с Францией. Но разве мог я забыть, что принадлежу к Королевскому пикардийскому полку и что мои товарищи стоят гарнизоном в Шарлевиле, почти на самой границе?
Разумеется, в случае столкновения с войсками Франциска Австрийского или Фридриха-Вильгельма Прусского Королевский пикардийский окажется одним из первых под неприятельскими выстрелами. И я буду в отчаянии, если не окажусь там вовремя, чтобы отплатить врагу сторицей.
Таким образом, я начинал серьезно беспокоиться. Однако держал тревожные мысли при себе, не желая огорчать ни госпожу Келлер, ни сестру, хотя не знал, на каком решении остановиться.
И наконец, в этих условиях положение французов в Германии оказывалось сложным. Сестра понимала это и в отношении себя самой. Конечно, по своей воле она никогда бы не согласилась расстаться с госпожой Келлер. Но ведь могло статься, что против иностранцев примут меры? А вдруг Калькрейт предложит нам в двадцать четыре часа покинуть Бельцинген?
Вполне понятно поэтому, как велико было наше беспокойство. Но оно было не меньшим, когда мы думали о положении господина де Лоране. Если его обяжут выехать с немецкой территории, то какое опасное путешествие предстоит ему с внучкой по воюющей стране! А свадьба, которая еще не состоялась, — где и когда она состоится? Успеют ли отпраздновать ее в Бельцингене? Право, теперь ни на что нельзя было рассчитывать.
Тем временем каждый день через город, направляясь в Магдебург[76], проходили войска: пехота, кавалерия, преимущественно уланы; за войсками следовали обозы с порохом и снарядами, целые сотни экипажей. Слышались несмолкаемый грохот барабанов, звуки труб. Тем временем на главной площади города часто устраивались многочасовые привалы. И тогда начинались хождения взад и вперед, возлияния целыми стаканами шнапса и киршвассера[77], так как жара уже стояла невыносимая.
Понятно, что я не мог удержаться, чтобы не ходить туда и не смотреть, хотя это могло не понравиться господину Калькрейту и его агентам. Если я был свободен, то, заслышав сигналы или барабанный бой, непременно выбегал из дома. Я сказал — «если был свободен», так как если бы госпожа Келлер давала мне в это время урок чтения, я ни за что на свете не прервал бы его.
Только в часы перерывов я выскальзывал за дверь, шел, ускоряя шаг, туда, где проходили войска, следовал за ними до главной площади и там смотрел… смотрел, хотя Калькрейт предписывал мне ничего не видеть.
Короче говоря, если войсковые передвижения вызывали мор любопытство как солдата, то как француз я вправе был сказать: «Да! Не к добру все это!» Было очевидно, что враждебные действия не замедлят начаться.