Читать интересную книгу Скажи красный (сборник) - Каринэ Арутюнова

вскакивала посреди ночи, плелась к буфету; сквозь сон он слышал шорохи и возню, ну, конечно, обязательно роняла что-то, с чертыханиями и звоном – возвращалась удовлетворенная и тут же засыпала, опрокинувшись навзничь, рассыпав жесткие колечки волос; он клал ладонь на ее живот – нежная впадинка пупка и все эти тревожные выпуклости, что-то там начинало пульсировать, – с сонным урчанием она выгибалась по-кошачьи навстречу его руке.

* * *

К исчезновениям ее привыкнуть не мог, как и к беспородности, непривязанности, ни к чему и ни к кому, – изредка всплывала ее мать, странное существо, четырехугольное, на коротких ногах, переваливающееся со свистом и одышкой, она вваливалась без предупреждения и долго сидела на кухне, распространяя удушливый запах вперемежку с никому не нужными новостями, – кто-то там сгорел заживо, кого-то посадили, – из чуждого, враждебного ему мира; он кивал головой и с ужасом вылавливал знакомые черты, вот и гримаска, оттягивающая вывернутую нижнюю губу, и пожимание плечами, – должно быть, в старой мегере еще жил призрак милого котенка, – в выпуклых цыганских глазах с желтоватыми белками – знакомый зеркальный блеск; после ухода этой женщины хотелось распахнуть окна, – у дочки с матерью были странные отношения – смесь животной нежности и рыночного какого-то визгливого хамства…

Исчезала внезапно, вдруг соскучившись лицом и телом, – по вечерам, на день – два, – к матери ездила, коротко отвечала на все расспросы и пожимала плечами, вялая, водила пальцем по столу, сдвигая крошки, – отчаянно мерзла, куталась в кофты, свитера, – поражала этой способностью часами валяться в постели, с желтоватым отечным лицом, хнычущими интонациями больного ребенка, а потом вскакивать, бестолково суетиться, дразня глазами, косым просветом меж ног, ускользающими грудками, шершавым острым язычком, – ошеломленный, стискивал ее хлипкие ребра, благодарно и немо слизывал с пупка соль и влагу… все опасался что-то в ней поранить, изумляясь ее силе, пугаясь всхлипов и мычания, шшш, – запускал пальцы в ворох колючих волос, укачивал, прижимая к груди…

Кто он? – дрянь… дрянь, – не желал ничего слышать, притворяясь глухим, слепым, – но все было сказано, – скомканные тряпочки, неглаженные, разноцветные, цыганские, – выстиранные накануне его руками, летели в сумку – куда? В ночь… – глухо хлопнула входная дверь – внизу явно ждали – кляня себя за малодушие, бросился к окну.

* * *

По-детски обрадовался при виде русоволосой, кажется Зоя или Зина, нет, все-таки – Зоя, – неподалеку от автобусной остановки, – шли в ногу, обмениваясь дежурными фразами, в которых ни слова, ни на полсловечка – о ней, пропавшей осенью, но он еще надеялся, заглядывая в красивые чуть выпуклые глаза, полные будто нарисованные губы двигались, обнажая ровный ряд здоровых крепеньких зубов, – она шла рядом и говорила, говорила, а дома – разделась торопливо, подчиняясь его нетерпению, смешно застревая плечами и руками в рукавах тесного платья, – он помогал ей, смущаясь – на мгновение – ее большого тела и полупрозрачного бюстгальтера, – долго возился с застежкой, пока она, не заведя руки за спину, с облегчением щелкнула…

Голые, лежали рядом, почти не соприкасаясь телами, – его обдавало жаром и чужим, чересчур плотским запахом, – если там были дольки лимона, жасмин и мускус, и что-то еще, узнаваемое вмиг, – смесь шоколадной помадки и жареного миндаля, и эта ее детская изнеможенность, раскинутые плети рук и ног, – то тут – спелое дыхание русоволосой крепкой женщины, – он провел ладонью по теплому животу и скромному снопику мягких волос на лобке, даже на ощупь – русых.

Босой прошлепал на кухню за водой – запрокинув голову, пила, почти монументально устремив в него свою белизну и розовость, розовость и белизну, – допив до донышка, поставила стакан и плавно запрокинулась на спину, утягивая его за собой, в свое вместительное и гостеприимное пространство;

раскачиваясь над нею, слышал ее уханья, вначале сдержанные, с возрастающим накалом и удивлением – ну надо же? – надо! – почти выкрикнул он и в подтверждение своим мыслям в несколько энергичных толчков довершил начатое, – удивленное уханье сменилось почти детским писком, – большая человеческая самка кричала пронзительным дельфиньим голосом, а он уже был далеко, освобожденный от самого себя и ее жаркого тела, – курил, улыбался, наблюдая, как бесстыдно заправляет она свои груди в нарядный кружевной бюстгальтер.

* * *

Звонок раздался в половине второго ночи – громко, назойливо, – не просыпаясь, поднял трубку – да, да – кто? – на том конце провода – сиплый кашель вперемежку с рыданиями, – когда? – хорошо, сейчас буду, – заталкивая тошнотворный ком, ползущий откуда-то из желудка, ополоснул рот, – движения были четкими и энергичными, – мчался по ночному городу к унылому многоэтажному зданию – к городской больнице номер шесть, – у входа тряслась и заикалась ее мать, – припала к его груди, обдав знакомым удушливым запахом – смеси цветочных сладких духов и желтого старого тела, – родненький, родненький, – толстуха стискивала его запястья горячими пухлыми пальцами, – успокойтесь, прошу вас, – в палату не впустили, но жива, будет жить, – там, за мутным окошком, угадывалось что-то, какие-то белые скорбные тени, шепот, стон, – денег? Сколько? – старуха благодарила и пятилась, – а он, обессиленный, рухнул в обитое разодранным кожзаменителем кресло и приготовился – ждать.

Лампа

После полудня заглядывал на почту.

Тянул на себя массивную дверь и окунался в особенную тишину – поскрипывающих перьев, полупустых чернильниц и сонных женских лиц за толстыми стеклянными перегородками.

Выдергивал из пачки шершавых бумажек бланк, задумчиво вертел в пухлых пальцах перьевую ручку, разглядывая соседей у стойки – суетливого мужчинку с каплей в носу, двух смеющихся девчонок, грузную тетку с картофельным носом и бульдожьими складками у шеи.

Вздохнув, выводил старательным детским почерком, – царапая пером листок, – «Архиповой Марье Федоровне. До востребования. Ждите пятницу. Встречайте. Ваш Равиль».

Кто такая Архипова Марья Федоровна, он понятия не имел, – впрочем, и о Лапченке Акиме Степаныче, и о Поповых Зое Равиль тоже имел весьма смутное представление, хотя нет, Поповых Зою он представлял себе четко – с выпуклыми близорукими глазами, полной уютной грудью и аккуратненькими ноготками на розовых пальчиках.

Архипова Марья представлялась ему яркой, средних лет, красивая зрелой тяжеловесной красотой, одновременно славянской и южной, – с круглым лицом, простоватым, даже бабьим, – с торчащими чашечками бюстгалтера, крепким задом и плотными ляжками, – и особенным терпким женским душком, – то ли подмышек, то ли жирноватых волос, уложенных в затейливую высокую прическу, – запаха этого Равиль смущался и желал, – стоило ему где-нибудь, в сберкассе или в трамвае, – уловить этот аромат, – спелости и едва заметного увядания, – притягательный и отталкивающий…

С неотправленной телеграммой в кармане тяжелого пальто он выходил на крыльцо и жмурился неяркому мартовскому солнышку, – в груди что-то ухало и звенело, – какое-то неясное предвкушение предстоящего праздника.

– Кыш! Кыш! – старуха Перова из первого подъезда гоняла огромного уличного кошака, – мимо нее нужно было прошмыгнуть незаметно, но не теряя достоинства, – Перова была враг, и пахло от нее сырыми тряпками и помойным ведром, впрочем, и сейчас в руке ее покачивалось ведро. – Кыш! Кыш! – прошипела она, выпятив нижнюю губу, – Равиль быстро прошмыгнул в подъезд, – дверь прихожей распахнулась, пахнуло пылью и немножко затхлым, – еще оставалось время, не так много времени, но вполне достаточно, чтобы вскипятить чайник, нарезать батон и колбасу, – в белых кружочках жира, – на покрытом клеенкой столе, – жевал Равиль медленно, сосредоточенно разглядывая обои на стене, надорванные и свисающие клочьями в нескольких местах. Он старался не думать о старухе Перовой, но как назло она стояла перед его глазами со своей выпяченной нижней губой и куриными ногами.

Такие, как Перова, никогда не умирают, – умирает добрый профессор Ставский с пятого этажа, – это он помог Равилю оформить пенсию и даже не раз за руку водил его на почту и в собес после отъезда Маришки, – такие как Перова до скончания века переваливаются на широко расставленных ногах и крутят скрюченным указательным пальцем у виска при виде идущего мимо Равиля.

Подумав немного, он съел еще один бутерброд и выпил чаю из толстой красной чашки с золотистым ободком по краю и отбитой ручкой – чашка была Маришкина, и отношение к ней было трепетное.

После шести наконец стемнело, – этажом выше что-то с грохотом покатилось, может, кастрюля, а может, крышка, а у соседей слева заработал телевизор, – и вечер – а это уже был вечер, – показался плотней, насыщенней, уютней.