Читать интересную книгу Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей - Мариан Ткачёв

Итак… Итак, вернемся к книгам Нгуен Туана. Кто-то из великих актеров говорил, что главное – это дебют. Не спорю, может быть, в театре оно и так; но сколько мы знаем в литературе дебютов, не подкрепленных дальнейшим творчеством? И все же, перебирая книги Нгуен Туана, нельзя не признать, что прочную литературную репутацию ему создал именно дебют. За четыре года – с 40-го по 43-й – вышло шесть его книг. И вот здесь-то невольно приходит на память двуликий портрет Хуана. Потому что книги эти (как и рассказы, публиковавшиеся в прессе), написаны в разных манерах: одни выдержаны в романтическом ключе, другие – в реалистическом. Реалистическим рассказам присуща легкая ироническая манера письма. Но заметна в них и явная социальная заостренность. Возьмем хотя бы рассказ «Сенсация»: «герой» его, провинциальный репортер Оай, предстает перед нами не просто незадачливым пожирателем газетных «уток», но и – это гораздо важнее! – омерзительным «трупоядцем», делающим свой журналистский бизнес на человеческом страдании и горе. Как ликовал он, заполняя блокнот подробностями судебных разбирательств, суровых приговоров! А дальше черным по белому написано, что подсудимыми были участники восстания в Нгетине[8]. Но ведь именно эти повстанцы в 30-м году впервые в истории страны создали Советы и под руководством коммунистов попытались по-новому строить жизнь; колонизаторы потопили восстание в крови. Невольно возникает вопрос: ради чего, собственно, написан рассказ – ради комического сюжета или несомненного политического «заряда»? Вспомним, это было время глухого засилья цензуры!.. Внешне комичен и непритязателен рассказ «Облава на самогонщика». Экое дело – полиция ловит самогонщика, а он надувает ее, подсунув вместо сусла бобовый соус, который, по мудрому заключению таможенного старшины, «не может служить исходным продуктом для получения алкоголя». Но даже если отвлечься от упомянутого как бы вскользь убийства деревенского старосты чиновником-французом – убийства, само собою, оставшегося безнаказанным (кстати, подобные факты не раз использовал в своей публицистике 20-х годов Нгуен Ли Куок – как называли тогда товарища Хо Ши Мина; мне приходит на память его небольшой памфлет «Цивилизация убивает», где в постскриптуме сказано: «Жизнь вьетнамца ценится меньше сапеки…[9]»; если отвлечься и от красочного описания чиновничьих поборов и вымогательств, в рассказе все равно остается явный социальный прицел, вполне понятный тогдашнему читателю. Дело в том, что каждая деревня, в соответствии с законодательными актами, обязана была ежегодно закупать определенное количество алкоголя на душу. Хочешь пить или нет – не важно, покупай свои литры и обогащай казну. Вот почему самогоноварение представляло прямую угрозу колониальному бюджету. Ведь шестьдесят (да-да, шестьдесят!) процентов поступлений этого бюджета складывались из налогов на соль, алкоголь, опиум, азартные игры и даже… публичные дома. И с этой точки зрения сюжет рассказа далеко не так безобиден, как, видимо, показалось пропустившему его цензору. Пикантным душком коррупции веет и от рассказа «Дамская хитрость»; правда, ей придали здесь вполне благопристойный, так сказать, гастрономический лоск.

Немало сатирических, обличительных мест и в повести «Жизнь Нгуена», написанной (кроме последней главы, названной автором «Вместо послесловия») до революции 1945 года. Достаточно вспомнить монологи Нгуена о конституции «будущего общества», о благотворном влиянии бескорыстных богачей на искусство… А сколько горечи в описании нищих придорожных деревень, жители которых устраиваются на ночлег прямо посреди шоссе, моля небо о том, чтобы их во сне задавил автомобиль, избавив от беспросветного существования.

Да и романтические новеллы Нгуен Туана не лишены социального подтекста. Вот перед нами рассказ «Непревзойденный палач». Сам по себе сюжет его изобличает жестокость и бесчеловечность государственной машины. Но есть здесь одна любопытная деталь: когда императорский наместник с садистским упоением разъясняет высокому французскому гостю порядок и способы казни, он сообщает, что, мол, казнимые сегодня преступники – «последние разбойники из Байшэя». И тут цензор, немало, кстати сказать, потрудившийся над иными новеллами, снова дал маху. Наверно, его представления об истории ограничивались сроками действия спущенных сверху инструкций, и было ему оттого невдомек, что именно в Байшее в конце XIX века четыре года подряд полыхало антифранцузское восстание, переходившее временами в настоящую партизанскую войну. (Знаменательно, что награду палачу обещает и уплачивает верховный резидент Франции!) Вьетнамскому читателю намек опять-таки был ясен. Читая другую новеллу, «Мятежная ватага», довольно скоро начинаешь понимать, что Ли Ван и его дружки – это вовсе не грабители и воры, а «справедливые разбойники», образы которых часто встречаются в мировой литературе и фольклоре, раздающие отнятое у казны или богатеев добро бедному люду. А ближайший друг Ли Вала – Кай Сань, как прямо указывает автор, был близок к вождю одного из крупнейших антиколониальных восстаний…

Нгуен Гуан не придает обличительным мотивам откровенного, так сказать, дидактического звучания. Да он, понятно, тогда и не мог в легальной публикации этого сделать. Но была ли, спрашивается, в таком звучании художественно оправданная необходимость? Пожалуй, и не было. Вспомним, как Чехов (между прочим, любимый писатель Нгуен Туана, которого он прекрасно перевел на вьетнамский язык) писал в свое время Суворину: «Вы браните меня за объективность, называя ее равнодушием к добру и злу, отсутствием идеалов и идей и проч. Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно уже известно… Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя…»

Свою повесть «Жизнь Нгуена» Туан писал по частям в течение пяти лет (1940–1946), и в ней довольно явственно ощутима эволюция его нравственных и художественных идеалов. Я думаю, не имеет смысла разбирать ее здесь, она написана достаточно ясно и просто. Отмечу лишь, что повесть писалась в то время, когда среди части вьетнамской интеллигенции, да и в определенных кругах буржуазии были популярны ницшеанские мотивы любования «сильной личностью», утверждение «разумности» эгоизма и тому подобные «воззрения», смыкавшиеся порой с реакционной и фашистской пропагандой. Повесть Нгуен Туана разоблачает несостоятельность и ничтожность этого идейного хлама. Заключительная глава, построенная на, быть может, чересчур обнаженном приеме параллельных сопоставлений, тем не менее звучит достаточно убедительно, и закономерность выбора, сделанного героем, не оставляет ни малейших сомнений. Повесть эта для тогдашней вьетнамской прозы – явление довольно своеобразное. Ироничная манера письма, то мягкая и сдержанная, то доходящая порой до гротеска, кажется и сегодня удивительно современной. Любопытно, что это, пожалуй, единственное произведение Нгуен Туана где и главный герой, и два второстепенных персонажа – писатели. Литературную позицию самого автора мы можем понять из его, так сказать, негативных оценок. И Нгуен, чье активное неприятие старой градации и сугубо формалистические искания вызывают поначалу симпатию у автора, и Хоанг, лишенный творческой дерзости и погрязший в бесплодных и до глупости сентиментальных сентенциях нескончаемых своих мемуаров, и Мой, чьи выхолощенные писания чересчур рациональны и не содержат ни малейших драматических коллизий и страстей, – все они в итоге терпят творческий крах. И мы вправе предположить из этого тройного отрицания, что сам автор выбирает для себя другой путь – путь активного вторжения в жизнь, отображения напряженных и сложных ее ситуаций, описания реальных человеческих характеров со всеми их достоинствами и слабостями. Да так, собственно, и написана повесть.

Наверно, прежде всего в романтических вещах Нгуен Туана наиболее полно воплотились особенности его стиля, делающие прозу его по красочности, полноте звучания и силе эмоционального воздействия сопоставимой с поэзией. Он мастерски пользуется фонетическими особенностями вьетнамского языка, создавая точный ритм, «размер» прозаической фразы и целых периодов своей прозы. Не случайно известный критик By Нгаук Фан еще после первых книг Нгуен Туана отмечал его «неповторимый, истинно вьетнамский стиль». А французский журнал «Эрой» в номере, посвященном литературе Вьетнама (1961), писал: «Стиль его (Нгуен Туана) существенным образом повлиял на богатство и гибкость современной вьетнамской прозы». Разумеется, все эти поиски и достижения Туана в области художественной формы были бы невозможны без феноменального знания родного языка. Богатство его лексики, точность словоупотребления и своеобразие речевого строя нередко изумляют, вызывая желание «препарировать» текст, чтобы понять, в чем же секрет этого граничащего с магией искусства.