Читать интересную книгу Свет в августе; Особняк - Уильям Фолкнер

Вот чем всегда отличался Браун. В понедельник он, как правило, выходил в той же грязной одежде, что и на прошлой неделе, и в черной щетине, не тронутой бритвой. И бывал он еще более шумным, чем всегда, кричал и выкидывал штуки впору десятилетнему. Их, серьезных, это коробило. Для них это было все равно, как если бы он явился голым или пьяным. Поэтому и получилось, что именно он оповестил их в понедельник об уходе Кристмаса. Он опоздал, но не в этом дело. Он был небрит, но дело и не в этом. Он был тихий. Они не сразу и заметили, что он здесь, — он, которого в другое время половина из них уже ругала бы последними словами, и кое-кто — от души. Он появился с гудком, пошел прямо к куче опилок и принялся за работу, не сказав никому ни слова, хотя кто-то с ним даже заговорил. Тут-то они и увидели, что он один, что его напарника Кристмаса нет. Когда подошел мастер, кто-то сказал:

— Ну, я вижу, одним заместителем истопника у тебя стало меньше.

Муни посмотрел на Брауна, разгребавшего опилки так, словно это были яйца. Он плюнул.

— Да. Чересчур быстро разбогател. Не прельстишь его такой работенкой.

— Разбогател? — переспросил другой.

— Кто-то из них — да, — сказал Муни, все еще наблюдая за Брауном. Вчера я их видел в новой машине. Он, — Муни кивнул на Брауна, — сидел за рулем. Этому я не удивляюсь. Я удивляюсь, что и один-то вышел сегодня на работу.

— Ну, по нынешним временам, — сказал тот, — Симсу нетрудно будет найти ему замену.

— Это нетрудно было бы в любое время, — сказал Муни.

— Да он словно бы неплохо управлялся.

— А-а, — сказал Муни. — Понял. Ты про Кристмаса говоришь.

— А ты про кого? Браун тоже сказал, что уходит?

— Ты думал, он тут копать будет, когда приятель катается по городу на новой машине?

— А-а. — Тот тоже посмотрел на Брауна. — Хотел бы я знать, где это они раздобыли машину.

— А я — нет, — сказал Муни. — Он в обед уйдет или до шести дотерпит — вот что я хотел бы знать.

— А что? — сказал Байрон. — Если бы я тут накопил на новую машину, я бы тоже уволился.

Несколько человек посмотрели на Байрона. Они слегка улыбнулись.

— Накопили-то они не тут, — сказал один. Байрон посмотрел на него.

— Байрон чересчур уж, видно, дурного сторонится — потому и от жизни отстает, — сказал другой. Они посмотрели на Байрона. — Браун, можно сказать, слуга народа. Кристмас заставлял их ночью тащиться в лес, за усадьбу мисс Берден, а Браун им сам теперь таскает, прямо в город. Говорят, если знаешь пароль, то в субботу вечером в переулке можешь получить бутылку прямо у него из-за пазухи.

— А пароль какой? — сказал еще кто-то. — Доллар без четверти?

Байрон смотрел то на одного, то на другого.

— Правда? Этим они занимаются?

— Браун этим занимается. Кристмас — не знаю. За него не поручусь. Только Браун от Кристмаса далеко не отстанет. Как говорится, свой своего ищет.

— Верно, — сказал другой. — Занимается этим Кристмас или нет, нам, я думаю, не узнать. Он, как Браун. штаны спустивши, при народе гулять не будет.

— А ему и незачем, — сказал Муни, глядя на Брауна.

И Муни был прав. До полудня они наблюдали за Брауном, пребывавшим в одиночестве у опилок. Потом раздался гудок, они взяли свои котелки, уселись на корточки в насосном сарае и стали есть. Вошел Браун с хмурым лицом, насупленный и надутый, как ребенок, и сел с ними на корточки, свесив руки между колен. Сегодня обеда у него не было.

— А ты чего, есть не будешь? — спросил кто-то.

— Холодные помои из сального ведерка? — сказал Браун. — С утра до вечера батрачить, как паршивому негру, и перерыва час — чтобы жрать помои из жестяного ведерка.

— Ну, может, кто и работает, как негры работают у него на родине, — сказал Муни. — Только негр бы тут полдня не продержался, если бы работал, как иные белые.

Но Браун будто не слышал, не слушал, хмуро сидя на корточках и свесив руки. Он, казалось, никого не слушает, кроме себя, — себя слушает:

— Дурак. Только дурак на это пойдет.

— Тебя к лопате не привязывали, — сказал Муни.

— Правильно, черт бы ее побрал, — ответил Браун.

Раздался гудок. Рабочие разошлись по местам. Они наблюдали, как Браун трудится у опилок. Побросав немного, он начинал медлить, двигался все медленнее и медленнее, пока совсем не замирал, ухватив лопату, как хлыст, и тогда они видели, что он разговаривает сам с собой.

— Ну да, ему там больше не с кем потолковать, — заметил кто-то.

— Не в этом дело, — откликнулся Муни. — Он еще не совсем себя уломал. Не совсем уговорил себя.

— В чем?

— В том, что он еще дурее, чем я думал, — пояснил Муни.

На другое утро он не вышел.

— Теперь его адрес будет парикмахерская, — сказал один.

— Или проулок за парикмахерской, — сказал другой.

— Я думаю, мы еще разок его увидим, — сказал Муни. — Он придет получить за вчерашний день.

И точно. Часов в одиннадцать он явился. На нем был новый костюм и соломенная шляпа, и, остановившись у сарая, он стоял и смотрел на рабочих, как Кристмас три года назад, — словно сами былые позы учителя нечаянно воспроизводились послушными мышцами ученика, не в меру переимчивого и памятливого. Но если от учителя веяло угрюмым покоем — и гибелью, как от змеи, то у Брауна получалась только расхлябанность и пустое чванство.

— Навались, рабочая скотинка! — сказал он веселым, громким, зубастым голосом.

Муни посмотрел на Брауна. Тут зубы Брауна попрятались.

— Ты, случаем, не меня так назвал? А? — спросил Муни.

С подвижным лицом Брауна произошла одна из тех мгновенных перемен, к которым все давно привыкли. Словно оно было такое расхлябанное, на живую нитку сметанное, что даже Брауну ничего не стоило его изменить, думал Байрон.

— Я не с тобой говорю, — сказал Браун.

— А-а, понял. — Голос у Муни был мирный, ласковый. — Это ты остальных назвал скотиной.

Тут же вмешался еще один:

— Так ты это про меня?

— Я сам с собой разговаривал, — сказал Браун.

— Ну вот, раз в жизни ты сказал святую правду, — согласился Муни. — То есть половину. Хочешь, подойду и шепну тебе на ушко другую половину?

Больше на фабрике его не видели, но Байрон знает (и вспоминает теперь), как колесил по городу — бесцельно, праздно, непрестанно — новый автомобиль (с помятыми уже крыльями), и Браун, развалясь за баранкой, без особого успеха пытался вызвать зависть своим бесшабашным и праздным видом. Иногда с ним сидел Кристмас, но нечасто. И теперь уже не секрет, чем они занимаются. Среди молодых людей и даже подростков стало притчей во языцех, что виски у Брауна можно купить с ходу,[2] и город просто ждет, когда он попадется, — когда он вытащит из-под полы дождевика бутылку и станет продавать агенту в штатском. До сих пор не известно наверняка, связан ли с этим Кристмас, но никто не поверит, будто у самого Брауна хватит ума нажиться даже на бутлегерстве, и вдобавок кое-кому известно, что Браун живет вместе с Кристмасом в хибарке на участке Берденов. Но даже этим не известно, знает ли о своих жильцах мисс Берден — а если бы и было известно, ей бы все равно не сказали. Она живет одна в большом доме — женщина средних лет. Живет там с рождения, но все еще пришлая, чужая: ее родители приехали с Севера в Реконструкцию. Северянка, негритянская доброхотка, — до сих пор по городу ходят слухи о ее странных отношениях с неграми, городскими и иногородними, хотя прошло уже шестьдесят лет с тех пор, как ее дед и брат убиты на площади бывшим рабовладельцем в споре об участии негров в местных выборах. Но и поныне что-то тяготеет над ней и имением — что-то темное, нездешнее, грозное, хотя она — всего только женщина, всего только отпрыск тех, кого предки города не без оснований (так они считали, по крайней мере) страшились и ненавидели. Но тут оно: отпрыски тех и других, в их связях с вражьими тенями, и рубежом меж них — видение давно пролитой крови, ужас, гнев, боязнь.

Если и была в его жизни любовь, то всякий скажет, что Байрон Банч про нее забыл. А скорее она (любовь) забыла про него — про этого малорослого человека, которому уже не вернуть своих тридцати, который в течение семи лет по шесть дней в неделю проводит на деревообделочной фабрике, подавая доски на станок. Вторую половину субботы он тоже проводит там, один, в то время как остальные, надев выходные костюмы и галстуки, предаются в центре города пустому, тяжкому, зудящему досугу рабочего люда.

Вторую половину субботы, поскольку одному работать на станке нельзя, он грузит доски в товарные вагоны и сам ведет счет времени, — до последней секунды, до воображаемого гудка. Остальные рабочие, весь город, — вернее, те, кто помнит или думает о нем, — считают, что он делает это ради сверхурочных. Возможно, причина — эта. Человек так мало знает о своих ближних. В его глазах все мужчины — или женщины — действуют из побуждений, которые двигали бы им самим, будь он настолько безумен, чтобы поступать, как другой мужчина — или женщина. По сути, только один человек в городе мог бы более или менее уверенно говорить о Банче, но городу о его сношениях с Банчем неизвестно, ибо они встречаются и беседуют только по ночам. Фамилия этого человека Хайтауэр. Двадцать пять лет назад он был священником одной из главных церквей, если не самой главной. Он один знает, куда отправляется Банч каждый субботний вечер, когда прогудит воображаемый гудок (или когда громадные серебряные часы Банча покажут, что он прогудел). Миссис Бирд, в чьем пансиончике живет Банч, знает только, что каждую субботу в начале седьмого Банч приходит с работы, моется, надевает дешевый и ношеный диагоналевый костюм, ужинает, седлает мула, которого держит за домом в сарае, собственноручно им отремонтированном и перекрытом, и верхом на муле отбывает. Куда он ездит, она не знает. Знает один священник Хайтауэр — что он уезжает за тридцать миль от города и проводит воскресенье, руководя хором в сельской церкви, — служба длится весь день. Потом, около полуночи, он седлает мула и едет обратно, в Джефферсон, ровной, на всю ночь заведенной трусцой. А в понедельник утром, когда загудит гудок, он уже на месте у станка, в чистой рубашке и комбинезоне. Миссис Бирд знает только, что каждую неделю с субботнего ужина до завтрака в понедельник его комната и стойло мула пустуют. Одному Хайтауэру известно, куда он ездит и что там делает, потому что два-три раза в неделю, поздним вечером, Банч навещает Хайтауэра в его домишке, где бывший священник живет один и, как горожане говорят, в позоре, — в домишке, некрашеном, тесном, уединенном, темном, пропахшем мужской затхлостью. Тут, в кабинете священника, они и сидят, беседуя тихо: щуплый, неприметный человек, который даже не подозревает, что он — загадка для своих товарищей по работе, и пятидесятилетний изгой, отвергнутый своей церковью.