— Пожалуй, Самойлову надо помочь, — сказал я. — Если мы ударим отсюда, пилсудчики не усидят на Чертовой горе.
— Нехай сам Демичев помогает своему любимчику, — сердито ответил «желтый кирасир», еще энергичнее Жуя ус. — Я свое выполнил. Тебе что, комиссар, не жалко людей?
— Что шестого, что пятого полка — люди одни, советские. Мне всех жаль. Но на жалости много не навоюешь...
Федоренко слез с рослого темно-гнедого Грома, ни в чем не уступавшего Троянде.
Бойцы называли командирова коня по-своему. Они переделали его кличку в «Гром и Молния». Была на это основательная причина. Полноценный по всем статьям тракен, отличавшийся волохатой шерстью, имел один существенный порок. Стоило всаднику чуть податься вперед, как Гром мгновенно взмахом головы наносил такой удар по лбу седока, что у того из глаз сыпались искры.
Федоренко, став спиной к Чертовой горе, закурил. И все же время от времени косился назад, вслушиваясь в звуки горячего боя. Так прошла минута, другая.
Не докурив папиросы, Василий Гаврилович сердито отбросил ее в кусты бересклета. Сунул ногу в стремя и спустя миг опустился в седло. Решение было принято: выручать Самойлова! Уже готовясь скакать в атаку, обнаженным клинком подавая сигнал сотням, Федоренко обернулся ко мне и выпалил одним духом:
— Ладно, двинулись. Но Троянды, комиссар, я им вовек не прощу.
Полк, послушный немым сигналам командира, с развернутым знаменем двинулся в шквальную атаку.
Это роскошное, с густым золотом бахромы, бархатное знамя, олицетворяя революционную и воинскую честь полка, не раз решало исход боя. Храня дорогую святыню — дар московских пролетариев, бойцы нашей части с достоинством прошли с ним славный ратный путь от Орла к Перекопу, от Перекопа к отрогам Карпат.
На алом полотнище знамени, которое преподнесли нам москвичи, они вышили перефразированные Марксовы слова: «Берегись, буржуазия, твои могильщики идут!»
После Чертовой горы «проблема Троянды» была улажена. Самойлов в этот день завладел скакуном атамана черношлычников, и это стало возможным благодаря атаке 6-го полка. Троянда по распоряжению комбрига вновь перешла к прежнему хозяину.
Очень довольный, Федоренко, не затрудняя коновода, сам перебросил английское седло с хребта Грома на спину золотистой кобылы.
— Знаешь, комиссар, — подтягивая потуже подпругу, ликующим голосом сказал Василий Гаврилович, — все-таки не захотел обидеть меня Демичев. Гром будет у меня для похода, а для атак нет лучше этой Троянды.
— Зачем ему вас обижать? — ответил я. — Он рабочий человек. Только стоял не в забое, как вы, а возле наборной кассы. И Самойлов из пастухов...
— Вот в старой армии, — опустившись в седло, продолжал Федоренко, — и то меня не обижали. А было за что, по правде сказать...
Обычно малоразговорчивый, а теперь, после удачной атаки и возвращения драгоценной Троянды, благодушно настроенный, командир не прочь был кое-что рассказать о себе. Но тут выдвинулась из Рогатина свежая колонна «улан малиновых». Она обрушилась на фланг дивизии и порубила отчаянно отбивавшегося командира славных разведчиков Сергея Глота. Затем пошла в атаку на 6-й полк. Федоренко, так и не рассказав о старых прегрешениях, обнажил клинок и повел «москвичей» на улан Пилсудского.
Последний плацдарм
Шел октябрь 1920 года. Пан Пилсудский после «чуда на Висле», позволившего ему с помощью французского генерала Вейгана, французских пушек и американских долларов выиграть варшавское сражение, поторопился в Станислав. Здесь, в ставке Петлюры, он заявил, что польская армия за Збруч не пойдет, но окажет необходимую помощь союзнику и вассалу.
Тогда же в Рахны Лесовые, возле Жмеринки, где стоял 6-й полк, явился ободранный и голодный Семен Очерет. Из его рассказов мы узнали, что в бою под Волочиском, посланный с приказанием к резервной сотне и спешенный гайдамацкой пулей, он был схвачен черношлычниками[11] 4-го Киевского конного полка, неожиданно выскочившими из густого тальника. Выдав себя за мобилизованного и прикидываясь слабоумным, каховчанин тут же изъявил согласие поступить в гайдамаки, считая, что только это даст ему возможность вернуться к своим. Его, как «придурковатого», послали ездовым в обоз.
Очерет пришел не с пустыми руками... За месяц пребывания у петлюровцев он успел разузнать многое. В Станиславе довелось ему видеть пана Пилсудского с Петлюрой. Они ехали к вокзалу в одном автомобиле. Долго слушал Очерета изучавший настроения желтоблакитников комиссар Петровский. Вырвавшийся из неволи казак заинтересовал и оперативных работников штаба.
Каховчанин, побывав недолго в лапах петлюровцев, сильно сдал в теле, но был веселым и оживленным. Две ямочки на щеках и одна на круглом подбородке, несмотря на грозный чуб, торчавший из-под общипанной папахи, придавали миловидное выражение смуглому, заметно осунувшемуся лицу Очерета. Вокруг него — героя дня — с утра до вечера толпились любопытные.
— Понимаете, хлопцы, — повествовал вошедший в азарт боец, — есть у них хорунжий Максюк, так они его понимают за знахаря. Гадает он по руке, на картах, на пшеничных зернах, на черных и белых бобах. Худой — настоящий шкелет, длинноносый, чубатый, мохнатые брови, глаза как у змеи — похож на самого черта, что путал коваля Вакулу.
— Знахарь, а не распознал, куда ты оглоблями смотришь! — заметил «желтый кирасир».
— Так я, товарищ комполка, бывало, как встрену его, руку за пазуху — и давай креститься... Пособляет от нечистой силы...
— Эх ты, темнота, — укорял Очерета москвич Жуков. — Возле комиссара огинаешься, а черт знает во что веришь. Сказано — Крендель!
— Бонжур вам! — Казак низко склонил голову. — Товарищ Жук, любопытственно, как бы ты зажужжал в той самой каше? Крестился я не ради того, чтобы остаться у петлюровцев, а чтобы попасть обратно до своих.
— Вот ты расскажи командиру, как к вам приезжал адъютант Петлюры, — обратился к Очерету небольшого роста, коренастый сотник Брынза.
— Что ж, — сдвинув шапку на затылок, охотно продолжал Очерет, — моя хата хоть и с краю, а я все знаю. Хвамилия того адъютанта не абы какая — Кандыба. Это вам не муха пискнула, а бык чхнул. Является он к Максюку и спрашивает: «Пан хорунжий, чи не скажете, как пойдут дальше дела нашего пана головного атамана?» А Максюк подкинул вот так на долоне жменьку бобов, зажмурил змеиные очи и чешет вовсю: «Пан полковник, чую я голоса Гонты и Зализняка. Они читают вот этот стишок: «Вас ждуть, що знову ви прийдете у рiднi села i мiста...» Тут Кандыба растянул хайло до ушей и отвечает: «Да, не сегодня-завтра загудят башни наших панцерныков «Черноморца» и «Кармелюка». Не знаю, чи хватит большевицким голодранцам награбленного сала мазать пятки...» А Максюк весь побелел как снег и кроет далее: «Именно, ждет нашего атамана большая победа, но пусть опасается чертовой дюжины, значит, тринадцатого дня...» Тут Кандыба как рассмеется: «Эх ты, пан хорунжий, как придет тринадцатый день, вы будете поить коней из Днепра, а пан головной переступит порог святой Софии. Сам Богдан со своего каменного жеребца в Киеве скажет нам: «Здоровеньки булы, козаки моi чубатi!..»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});