— Вас задержали у перехода на втором этаже ГУМа в тот момент, когда вы продавали трикотажный свитер. Это правильно?
— Что правильно? — вздохнула женщина. — Что задержали?
— Нет, — сразу подобрался Грошев: женщина умела держаться и бороться. — Верно ли, что вы продавали свитер?
— Это еще нужно доказать…
— Вот я и спрашиваю — так это или не так? Продавали, хотели подарить?
Ее глаза, словно бы не отрываясь от грошевского лица, в то же время обшарили комнату. Женщина вздохнула.
— А хоть бы и продавала — разве запрещено? И хоть бы дарила, так что? Против закона? Цену я не набавляла… Значит, это не спекуляция. Свою вещь могу и продать и подарить…
— Ладно. Хотел побыстрее, но не удается. Начнем по порядку. Кто вы, откуда, зачем приехали в Москву, где купили свитер?
— Об этом записано в протоколе, и добавлять мне нечего…
Для вида пришлось перелистать уже читанный протокол.
Задержанной двадцать восемь лет, нигде не работает, зовут Евдокией Лазаревной Тютчиной. Причина задержания — торговля в неположенных местах. Все законно. Приложена справка: Тютчина уже задерживалась московской милицией за торговлю кофточками в том же самом ГУМе. Наложен штраф.
— Все ясно. Как добирались от Н. до Москвы?
— Обыкновенно… Машиной.
— Какой? С кем?
— А кто ж его знает… Вышла на дорогу, проголосовала и поехала.
— Шофер, конечно, незнакомый. Но описать вы его можете?
Она помолчала, словно колеблясь, не зная, что сказать.
Ее глаза смотрели теперь остро. Когда она убедилась, что Грошев заметил ее колебания, кивнула:
— Могу, конечно… Такой, не то что пожилой, но уже в годах. Солидный. В курточке, рубашка под ней без галстука. Брюки вроде полосатые. Лицо круглое, нос обыкновенный. Ничего примечательного.
— Так… Ничего примечательного. Как выглядели другие пассажиры?
— А их не было, — улыбнулась женщина. — Меня взял, а других не брал.
— По дороге, значит, вы разговаривали. Куда и зачем он ехал?
— Ехал в Москву, говорит, по цветочным делам… Цветы все расхваливал… Кем и где работает, не говорил. Но вообще-то он не слишком разговорчивый.
Последних слов женщины Грошев словно не слышал. Сразу вырисовался образ Камынина, и он спросил резко:
— Вы раньше встречались с этим шофером?
Она опять поколебалась и ответила, пожалуй, слишком твердо:
— Ни боже мой!
Можно было сразу повести психологическое наступление, но Тютчина была слишком серьезным звеном в сложном деле, чтобы рисковать. Поэтому Грошев решил быть тем, за кого его принимает женщина, — немного глуповатым, может быть, сентиментальным молодым человеком. Не следовало вызывать у нее излишней тревоги. Наоборот, нужно было утвердить ее в убеждении, что ничего страшного ей не грозит, ее принимают как раз за ту, за которую она себя выдает.
— Ладно. Пойдем дальше. Свитер, вы говорите, купили на рынке. У кого?
— Не знаю… Женщина такая… пожилая. В стеганке, в пуховом оренбургском платке.
— Свитер мужской. Вы замужем?
— Была… Но купила себе. Понравился цвет. А свитера и мужчины и женщины носят.
— Верно. А продавали свитер потому, что не подошел размер?
— Да.
— А в Москве взамен надеялись купить что-нибудь подходящее?
— Конечно!
— Ну у меня все. У вас вопросы будут? Жалобы? Претензии?
Женщина растерянно поерзала и почему-то обиделась. Видно, она ожидала более серьезного допроса, и теперь нерастраченный запас оправданий, внутренней собранности не давал ей сидеть спокойно.
— Что ж теперь будет? — спросила она настороженно.
— Не знаю. Решат. Скорее всего опять штраф. Но, верно, последний. Так что в следующий раз подумайте, прежде чем торговать.
Он торопливо поднялся, словно спешил куда-то, стал собирать документы. Не глядя подал женщине протокол допроса и, пока та внимательно читала его, позвонил. Тютчина подписала протокол, выжидательно и недоумевающе посмотрела на Грошева, но сказать ничего не успела. Ее увели.
Грошев чутьем определил начало того этапа, когда следует действовать быстро и решительно. Он прошел к местному начальству, рассказал о допросе и о том, что сказал Тютчиной. Начальник согласился с предложениями и предположениями Грошева.
— Придется наложить штраф и отпустить.
— Но, пожалуйста, проследите за тем, куда она потом пойдет.
С Петровки Грошев поехал на аэродром и через два часа уже стучал в солидную, крепкую калитку дома Камынина.
Тот вышел в грязной спецовке, с испачканными в земле руками.
— Есть разговор, — проходя, бросил Грошев и, уже усаживаясь на знакомой веранде, задал первый вопрос: — Вы знакомы с Евдокией Лазаревной Тютчиной? — и потому, что на лице Камынина мелькнуло недоумение, уточнил: — Из Н.? — Камынин молчал, словно припоминая, и Грошев, не теряя темпа, опять уточнил: — А кого вы подвозили из Н. в Москву?
— Когда? — сипло спросил Камынин.
— Значит, вы делали это несколько раз. Так вот — три дня назад. И зачем вы ездили в Москву? Насколько мне известно, сейчас как раз разгар цветения. Луковицы не продаются.
— Так вот как раз потому, что цветение. Сейчас на базарах можно увидеть необыкновенные сорта и договориться насчет луковиц. А после цветения наслушаться можно всякого. Купишь, а оно не то…
— Ну а возили вы кого?
— Женщину с ребенком.
Если бы Тютчина была с ребенком и вместе с ним приехала в Москву, то при задержании, а тем более на допросе наверняка сослалась бы на ребенка. Такие, как она, знают, как доброжелателен закон и его представители к женщинам-матерям. Она бы не преминула воспользоваться этим. Но она промолчала. Кстати, если это ее ребенок или хотя бы ее родственник, она побеспокоилась бы о нем. А она молчала.
— Вы точно помните, что она была с ребенком?
— Ну как же не помнить! Я посторонних не беру. Попадешь на инспектора ГАИ, не миновать разговору, будто я подрабатываю на пассажирах. А она на базаре привязалась. Я прошел по цветочным рядам, а она будто знала, что я еду в Москву, — возьмите да возьмите… Отвязаться не удалось, да и неудобно. Мальчишка стоял в сторонке с сумками. Кепка надвинута. Аккуратный такой мальчишка, лет восьми. Я и взял.
Камынин вдруг приоткрыл рот, глаза у него округлились, и он почти с ужасом уставился на Грошева.
— Слушайте, а ведь я теперь припоминаю… То ж ведь, кажется, не мальчишка. Ведь сумки у него были огромные. Спортивные, туго набитые. А он их подхватил как пушинку, когда садился в машину. И сел как-то странно, за мою спину, и за всю дорогу слова не сказал. Она трещала, а он ни гугу. На ребенка он не похож. Помнится, водочкой попахивало. Или это от нее? И вышел он как-то странно, так, что я и лица его не увидел. Нет, товарищ Грошев, то был не мальчишка.