— Сашка! Ну, Сашка! — вздохнула Тоня. — Сашка!
— Уж теперь я не отпущу тебя.
Тоня и не вырывалась, как без сил.
А он подумал: «Ну, а дальше?» Хватит ли его характера, чтобы одолеть в себе труса и сказать? Хотя бы ей. Нет, он все забыл. Какие это мелочи — кино, Ван Ваныч, Саенко, дядя Миша, рыба, когда Тоня в его руках. Вы понимаете? Я понимаю.
А прожекторы мели улицы, скользили по крышам и будили воробьев на деревьях. И деревья встряхивались, принимая электрическую панику за рассвет, и чирикали. У нас, в Аю, все деревья в воробьях, как в бубенчиках.
Сашка думал: вот она, Тоня.
Еще пять минут назад не понимал, только чувствовал ее плечи и губы, а теперь стал понимать, как проснувшийся понимает, что было сон, а что явь. Так вот это не сон. И тогда Сашка вспомнил все остальное — про Саенко, про вымпел и про чертову рыбу. Конечно, если бы всю жизнь можно было вот так пролежать с Тоней на сетях под черепицей, в чердачном покое, то не о чем было бы ему тревожиться. Но жизнь живется иначе, среди людей. И надо было раньше помнить о людях. Утром с ними. Днем с ними. Вечером с ними. Всю жизнь с людьми.
Эх, люди!
Сашка начал с проклятий. Он проклинал киношников, которые свалились на нашу голову, проклинал Горбова, которому захотелось покрасоваться на союзном экране, и даже Саенко проклинал. Не мог он сбросить вымпел в другом месте? Не мог не помешать Сашкиному счастью? И вдруг сказал, не без труда, но сказал:
— Уходи!
— Как?
— Как залезла, так и слезай!
— Да что с тобой?
Не хочет, другого хотела. Да, она сегодня пришла не в ватнике, как всегда, а в бордовой кофточке, с бусами на груди… Принарядилась! Еще бы! Вот вам Сашка Таранец, герой моря и экрана, а вот его без ума любимая девушка, красавица всего побережья, правда?
— Чего пришла? — нетерпимо спросил он.
Она молчала, закинув руку на его голову, и он слышал, как в самое ухо гулко бьется жилка на ее руке.
— Чуб у тебя хороший, — сказала Тоня, заворошив его волосы. — Ветер тебе волосы раскудрявил.
На улице взорвались голоса. Рыбаки с «Ястреба» хором звали:
— Са-ашка-а!
— Волнуются, — тихонечко сказала Тоня.
— Русские люди всегда волнуются. Любят это дело.
Она опять помолчала, усмехнулась чуть слышно:
— Чего сбежал-то?
А его вдруг охватила злоба. Из-за нее он сбежал, не захотел позориться. Только увидел ее среди девчат на причале, как понял — не сможет. Из-за нее одной. И молчал сейчас тоже из-за нее.
— А с тобой что? Раньше не замечала. А теперь — как же! Мой герой! Покажут по телевизору!
— Правда, хочешь, чтобы я ушла?
— Не глухая!
— Я сейчас заору, где ты.
— Ударю, — сказал Сашка, и в голосе его была незряшная угроза.
— Ударь попробуй, — тихо засмеялась Тоня. — Ты теперь передовик! Тебе нельзя меня бить, — добавила она шутливым шепотом.
— Я тебя не ударю, правда, — сознался Сашка. — Ну иди!.. Катись! Была Тоней, а оказалась…
— Да что случилось? — требовательно спросила Тоня.
— Уходи, и все! Познакомились! Стерва ты!
Она поправила косу, запрокинув руки и выставив вперед локти у самой Сашкиной рожи. Встала, шаря рукой по балке.
— Ну и лежи тут!
Он и лежал. Лежал и думал, как хорошо, что не проболтался. Ведь это пустяк — то, что стряслось с ним. И он не виноват. Спровоцировали. И пройдет, забудется, перемелется… Главное — держать язык за зубами. Не быть дураком. Больше-то ведь никогда он не заплутает. Найдет рыбу, сначала других позовет — нате, жрите.
Он лежал, пока ночь снова не стала ночью, не умолкли воробьи и люди. Последней он услышал фразу причального сторожа, проковылявшего мимо цеха среди других:
— Тоньки тоже нет… Спрятался где-то с Тонькой на радостях. И вся лотерея.
Шагов было много, но сторожу никто не ответил. Тогда Сашка выбрался из окна, уцепился за ветку дерева, поймал ногами другую. Подумал, что Тоня могла сорваться в темноте, и, испугавшись за нее поздним страхом, запоздалый холодок которого щекочет сильней обычного, спрыгнул.
— Сашка!
Тоня стояла под деревом.
— Попадет тебе от матери, — сказал он. — Поздно.
— Если мне не хочешь, скажи Горбову. Иди сейчас и скажи. Мотор запороли? Гоняли, гоняли и запороли? А?
— Не запороли, — обалдело сказал Сашка. — Чего ты пристала?
— Я же вижу, что ты сам не свой. И тоже волнуюсь.
Она пошла прочь.
— Тоня! — тихо окликнул он.
Была бы она его женой. Вот сейчас догонит и скажет, чтобы выходила за него замуж. Он догнал и загородил ей дорогу.
— Тонь, слушай, что скажу…
— Очень мне надо… — И она оттолкнула его рукой, злясь, что столько ждала. — Сама вижу, что беда.
— Провожу.
— Сама дойду. А ты — к Горбову!
У нее тоже характер был. И Сашка только смотрел ей в спину, пока было видно, а потом вынул кепку из-за пояса и натянул на глаза.
11
Горбову он постучал в окно, хотя дверь у того, как известно, не закрывалась.
— Кто там? — раздался громовой голос «преда» — видать, еще не уснул.
— Я. Сашка.
— Ну, мать твою перемать!..
«Пред» высказывался довольно долго, надо же и «преду» когда-то облегчить душу.
— Значит, так, Илья Захарыч, — сразу сказал Сашка. — С вашими словами я согласен. Целиком и полностью. Теперь слушайте меня… У Саенко отказала рация, и он сбросил мне вымпел с запиской, навел на крупный косяк… Просил всем показать, а я взял рыбу один. Не показал никому.
Вот как просто-то!
Илья Захарыч потер подбородок, мирно покряхтел, как будто в горле у него першило.
— Прекрасно, прекрасно, — сказал он, словно ничего не понял, и спросил погодя: — Это правда? — хотя уж видел, что правда. По всему было видно.
— Правда. Вот записка… Где же она? Эх, черт! Была записка! — Сашка стал рыться в карманах, но вынул только сигаретную пачку и швырнул на стол. — Тут была… С подписью. «Привет… Саенко».
— В море небось выбросил? — презрительно спросил Горбов.
— Может… Или на чердаке потерял. В рыбном цехе.
— Вон где ты скрывался, артист!
Сашка беспомощно потупил глаза. Первая смелость, которая подпирала его, как проглоченная шпага, вдруг растворилась, и он обмяк, осторожно вытряхнул из пачки сигарету и трясущейся рукой затолкал пачку в карман.
— Можно закурить? — прохрипел он и закурил, не дождавшись ответа.
Горбову хотелось одним махом размозжить Сашкину голову, но он медлил.
— Может, косячок мелкий был? — спросил он с некоторой надеждой.
— Нет, — сморщив лоб, как старик, сказал Сашка. — Косяк подошел сильный. Свежий. Всем хватило бы под завязку.
— Ох, сволочь ты, — теперь не потирая щек, а комкая их, будто и его, как Саенко, схватил приступ зубной боли, охнул Илья Захарыч. — И откуда вы, такие сволочи, беретесь?
— Я ж сниматься не стал, — несмело защитился Сашка.
— Да какое уж тут кино! — простонал Илья Захарыч. — А-ха-ха! Все могли загрузиться! Все! И рыба — царица!
Он еще не понимал, что беда случилась не с рыбой, а с Сашкой.
— Сельдь отборная, — согласился тот.
— Мы стоим, план стоит, рыбный цех стоит, — горевал Илья Захарыч. — А ты!..
И тут он поднял глаза и остановил их на Сашке, и, хотя они давно выгорели на солнце, и выветрились из них все оттенки, и лампочка горела слабая, специально ввинченная для ночных свиданий председателя, все же можно было узреть, как они потемнели, крохотные горбовские глаза, но он опять подождал, пока сошла с них эта темнота, как туча. Это длилось долго. В правлении обычно в такие моменты Горбов стукал кулачиной по столу. В прежние годы лежало на столе стекло — стучал по стеклу. Резался. Стали убирать, беречь горбовские кулаки. Теперь стучит реже и тише, но стекла все же не кладут. Израсходован лимит.
Туча сошла, и открылась в глазах «преда» одна боль.
— Ты помнишь Рачка? — спросил Горбов.
— Помню, — не сразу выдохнул Сашка.
Жил у нас, да что жил, и сейчас живет один гражданин по фамилии… Ладно, фамилия у него была для нас известней, чем у деда Тимки, только и вспоминать не хочется. Давно уж прозвали его Рачком, так и кличут. Перекрестили.
Этот самый Рачок плавал бригадиром на «Гагаре». И знамя ему вручали в открытом море, и премии получал, и бесплатные путевки в дома отдыха, не говоря уже о том, что ездил с Горбовым и без Горбова в район и в область на все рыбацкие и другие совещания и конференции, и речи говорил, и оттуда тоже привозил коробки и пакеты — полные подмышки. Другой бы и не удержал столько, но у него клешни были большие, загребистые. Да что были, и сейчас есть.
Плавал он беззаветно и самоотверженно — день и ночь. И вот пошел слух однажды, что Рачка поджимают и дед Тимка, и дядя Миша, и еще кое-кто. Подсчитали сводки — раз в цехе, раз в бухгалтерии, — оказалось, точно, догоняют. Путина кончалась. Наступили решающие дни.