Читать интересную книгу Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию - Даниэль Кац

— Раненые? — переспросила Вера. — Мы как раз идем забрать раненого. Вы, случаем, не бывали в госпитале Святой Анны?

— Как же, бывал, благословлял там умирающих солдат-евреев.

Вера насторожилась.

— А не видели там этакого малорослого, грустного солдатика? Трубача? — неуверенным голосом спросила она.

— Увы, не видел, — сказал раввин. — Во всяком случае, среди умирающих такого не было. Но трубу слышал. Кто-то играл на трубе траурный марш. Очень хорошо играл, с чувством. Но ему явно заткнули рот посреди игры, она прекратилась так внезапно.

— Это наверняка был он! — взволнованно воскликнула Вера, схватив Лену за руку. — Кто еще мог бы… Конечно, это был он, Беня!

— Да, наверняка это был ваш Беня, — воодушевился раввин. — Ишь как вы обрадовались! Залезайте в повозку, едем за ним в Смоленск!

Женщины устроились в повозке за спиной раввина, он причмокнул, и старая кляча взяла с места.

— Все верно, доченьки, воспрянем духом! Мудрый рабби Гилель сказал: умаляющий себя умалится. Почему? Спросите меня, и я отвечу: мне не вполне ясно, что он хотел сказать. Я думал об этом, и вот до чего додумался. Заповедь гласит: тот, кто умаляет себя, тот возвысится. Но из этого следует, что тот, кто умаляет себя, умаляет себя, с тем чтобы его возвысили, и таким образом возвышает себя. А кто возвышает себя, тот умалится. Таким образом, должно возвысить его!.. Нет, что я говорю? — поправился раввин. — Должно умалить его! Безусловно. Я так сказал? Тот, кто…

Раввин всю дорогу балаболил, и, когда достигли Смоленска, голос у него стал такой хриплый, что слов нельзя было разобрать. Он подъехал прямо к госпиталю Святой Анны…

Тринадцать пар кроватей выстроились по обе стороны прохода. Вера шла медленно. Она едва осмеливалась смотреть на раненых, которые замолкли и провожали ее взглядами. Койка номер 6… 8… 13… 5… 2… 27… справа 3… 9… 13…

«Что мне эти номера?.. — спрашивала она себя. — Они даже идут не по порядку…» Она не знала, на какой койке лежит Беня, если вообще лежит. И она не смела поднять глаз, чтобы обозреть палату.

Дойдя до двадцатой койки, она взглянула на лежащего на ней безбородого молодого казака и увидела у него на глазах слезы. Она оглянулась вокруг и увидела, что у всех солдат на глазах слезы и все солдаты смотрят на нее. Лишь один, не обращая на нее внимания, с мрачным видом курил папиросу, нарушая, конечно же, запрет. Это был Беня! Он сидел на корточках на самой дальней койке с правой стороны прохода и с вызывающим видом пускал в потолок клубы дыма.

— Беня! Ты живой! — крикнула Вера, подбежала и обвила рукой его шею.

— Черт возьми! — крикнул Беня. — Это ты? Ты? Как же ты сюда пробралась? Моя жена Вера? Это моя жена Вера из Финляндии, — объяснил он своим товарищам-соседям. — А я тебя принял за попадью! У тебя вся одежда в пыли. Где твои башмаки? У тебя нет другого платья? Не дави так… Ты что, не знаешь, что я ранен? Жена, тебе не рассказали?

Ее слезы загасили его папиросу. Герой ощутил комок в горле и глухо прошептал:

— Нем мих авек фун данет[8], единственная моя. Любимая моя жена! Ты рада? Забери ж меня отсюда.

2

ЗУБЫ

Во Вторую мировую, когда финны воевали с русскими, нашу семью эвакуировали на север. Всех моих, дедушку Беню и бабушку Веру. Мы оказались в маленькой деревушке где-то между Ваасой и Кокколой, населенной шведами. Я не понимал, почему нас вывезли именно туда, да и как мне было понять, я был тогда совсем маленький, всего несколько годков от роду. Это стало мне ясно лишь некоторое время спустя: деревня стояла на берегу моря, там ее невесть когда основали, там она и осталась стоять на морском берегу, забытая Богом и людьми.

Мы приехали туда летом. Дедушка, изумленный, озирался по сторонам и тянул носом морской воздух. Деревенские разглядывали нас из-за занавесок на окнах. Позже они осмелились показаться из своих домов, но обходили нас стороной, уклонялись от встреч и косились на нас. Но вот кто-то кашлянул. Двое стариков решились заговорить с Беней на своем причудливом наречии. Они недоверчиво ощупывали его куртку. Беня угостил их табачком, и вскоре старики поведали ему, что ведут свой род от викингов. Они повторяли это всякий раз при встрече с нами на деревенской улице, так что нам оставалось лишь поверить им. И мы поверили, что они ведут свой род от викингов.

Удивительная была эта деревня, такая же отсталая, как любая другая деревня квенов в лесной глухомани, но на свой особый лад. Вы скажете: какая разница, отсталая, значит, отсталая. Однако обыкновенная деревня квенов в лесной глуши отсталая потому, что это бедная деревня. Наша же деревня была скорее зажиточная, а отсталая именно по этой причине. Я не хочу сказать, что там не было ни одного христианина или язычника, который знал бы финский язык, ибо владение финским языком вовсе не является признаком высокой цивилизованности. Но если глубоко потянуть носом воздух этой деревни, то можно почуять гарь костра инквизиции. Ощущение такое, будто последняя охота за ведьмами происходила в прошлую Пасху.

Тем не менее деревенские были настроены к нам весьма дружелюбно. Однажды моя добросердечная мать с непривычной для нее злостью высказалась в том смысле, что деревня достойна своих предков и неподдельно самобытна, поскольку со времени основания викингами в ней явно не наблюдалось никаких признаков развития. Деревенские покраснели от удовольствия и горячо поблагодарили ее за эти прекрасные слова. Они гордились тем, что все у них остается точно таким же, как было тысячу лет назад. Мать ужасно сконфузилась, но деревенские прониклись к нам приязнью.

Нам разрешили раз в неделю пользоваться единственной общинной баней, что было очень кстати, ибо викинги занесли сюда весьма жизнеспособный и выносливый вид вшей. Не стану утверждать, что вшей не водилось на финоязычных территориях, но в нашей деревне вши не переводились, и даже банный пар не убивал их. Сауна была чуть ли не единственным указанием на то, что эта деревня не вовсе избежала влияния окружающих финских поселений, несмотря на то что ее обитатели упорно закрывали уши, глаза и сердца от веяний внешнего мира. Они были этим горды и удивлялись, как это мы говорим по-шведски и по-фински и даже начинаем понимать их собственный язык.

Как-то раз в сауне беззубая бабка прошипела моей матери что-то непонятное.

Мама, обнаженная, боязливо сидела рядом с ней на полке и испуганно съеживалась, когда кто-нибудь с радостным воплем плескал водой на раскаленные камни. Она едва переводила дыхание и была не в силах что-нибудь ответить старухе. Да и не понимала, что та ей говорит.

Старуха еще что-то прошамкала, но мама только озадаченно скребла в затылке, гадая, о чем та ей бубнит. Затем она полила водой мою спину, чтоб мне не было так жарко. Бабка же принялась рьяно охлестывать веником свои тощие бока. Струя воздуха обожгла мне кожу, и я разразился слезами.

Мы жили в маленьком сельском доме, каких много на севере. На комоде стоял самовар, в углу швейная машинка, которую бабушка Вера притащила с собой из Хельсинки. Деревенские являлись подивиться на самовар, и Бене приходилось литрами заваривать чай, чтобы они могли убедиться, что этот аппарат предназначен для приготовления чая, а не самогона.

Хозяин у нас был рыбак. Он жил в маленькой избушке в нескольких километрах от нас. В деревне его звали Вильгельмом Ку-ку, хотя настоящее его имя было Хёльгер. Фамилию я позабыл. Мы вежливо называли его Хёльгером, и он думал, что мы говорим о ком-то другом. Он часто приносил нам свежую рыбу и все, что только попадало в его сети, доставал трубку, тяжело усаживался в кресло-качалку, рассказывал новости деревни и близлежащего городка, говорил о своем сыне, который воевал и был еще жив. Рассказывая, он оглядывал испытующим взглядом свою темно-зеленую мебель, которую двенадцать лет назад купил в Ваасе на распродаже одного наследства и которой очень дорожил. Глаз у него был острый и видел каждую царапину. Замечаний на этот счет он никогда не делал, лишь вставал с кресла-качалки, подходил к столу или шкафу и трогал новую царапину своим корявым пальцем, вставлял в нее ноготь и водил им взад-вперед по бороздке, не переставая говорить о другом. В таких случаях мать краснела и поспешно доставала сигары своего свекра Бени либо табак, который приготовила, чтобы послать на фронт мужу, и угощала Вильгельма Ку-ку. Тот закладывал сигару за ухо, снова усаживался в кресло-качалку и спрашивал, что слышно о моем отце. Мать тяжело вздыхала:

— По последним сведениям, он жив и в действующей армии.

Вильгельм Ку-ку кивал и говорил, что нет ничего невозможного в том, чтобы кто-нибудь вышел живым и даже целым и невредимым из этой войны.

Однажды я спрятался под крыльцом и наелся предназначавшегося для свиней пойла, в котором плавали картофельные очистки и рыбьи головы, и получил за это от своей доброй матушки первую увесистую оплеуху (если бы дети в гетто, концентрационных лагерях и разбомбленных городах Европы получали столь же калорийную пищу, как эта баланда, они умирали бы гораздо более упитанными. Об этом матушка не подумала. А может, как раз наоборот, подумала). В тот день Вильгельм Ку-ку в который раз принес нам салаки, пощупал мебель, спросил, что нового слышно об отце, и мать радостно ответила: