Он жил в той же «мосфильмовской» гостинице, что и я. По вечерам спускался в маленький гостиничный ресторанчик поужинать. Тут же налетали люди с бутылками и рюмками. Несколько раз я бросалась «на амбразуру», защищая Фрунзика. Порой нагло изымала водку, предназначенную для него. А приходилось и просто выпивать ее за его здоровье вместо него — для его здоровья.
Уверена, если бы Фрунзик мог защищать себя сам, он был бы с нами до сих пор.
Была еще одна «проблема» в работе с этим замечательным актером: что бы он ни делал, он был изначально смешон. Иногда настолько, что группа не могла работать. Я говорю: «Мотор!» — и из-под одеяла рядом с Галей Польских должен появиться заспанный Борюся. Но из-под одеяла — долго, гнусаво и абсолютно самостоятельно — выползает легендарный нос Фрунзика, а уж потом остальное тело. «Колется» Галя Польских, за нею вся группа. Я кричу: «Стоп!» Следующий дубль — то же самое. Группа отворачивается к стене, чтоб Галя не видела наши лица. Ничего не помогает. У всех истерика. Галя сползает на пол. За нею вся группа. Тринадцать дублей. Только когда уже челюсти свело от смеха, когда были выплаканы все смешливые слезы, дубль удалось «за-фотографировать».
— У тебя же гордый профиль, — говорила ему новая зазноба.
Фрунзик отвечал:
— В профиль я себя не вижу. Может, он и гордый.
Он очень не любил дубли. Мы же с оператором, страхуясь, снимали обязательно два-три дубля (советская пленка — самая ненадежная пленка в мире — могла в любом месте дать брак). Лишь в одной сцене Мкртчян был неумолим к себе и требователен к нам — в сцене прихода его героя к новой молодой жене. Сцена заканчивалась долгим поцелуем… Он искал «вариант» поцелуя… На седьмом дубле запротестовала его партнерша Анна Варпаховская, сославшись на то, что ее «домашний» муж может ее не понять… В монтаже я немножко подрезала долгий и страстный поцелуй — чтоб сохранить семью…
Бусы с колокольчиками
Труднее всего было с актрисой на роль разлучницы Лизы, которая уводит Бориса Ивановича (Фрунзика). Второй режиссер Г. даже предложил вымарать эту роль из сценария. (Бердяев ему, что ли, во сне нашептал?)
Я видела Лизу всю в рюшках и тортиках, милую в своей нахальности. По-своему обаятельную. Но что-то в ней должно было раздражать. Я искала большие металлические бусы, которые бы звенели при каждом движении, заставляли бы вздрагивать, жили бы своей взвинченно-нервной жизнью..
Аню Варпаховскую, актрису Театра Станиславского, выбрала по картотеке. Стала рассказывать о своем ощущении Лизы. Обмолвилась о бусах. Аня рассмеялась:
— А у меня есть такие — с колокольчиками.
Лиза была найдена.
В начале съемок Аня вышла замуж за прекрасного человека Володю Колерова. А когда фильм был закончен, у нее родился мальчик Леня. И весь роддом бегал смотреть, не похож ли Леня на Фрунзика. Так велика вера зрителей в истинность кинопленочной жизни.
С Аней мы дружим до сих пор, хотя она и живет в Канаде. Как-то вместе встречали Новый год на их даче в канадских Альпах — в тихой, сытой и благополучной стране. Недавно Аня приезжала ко мне, чтоб сняться в сериале «Идеальная пара». Успела пожить «как люди» Анина мама Дуся Зискинд. Анин папа — Леонид Варпаховский — умер гораздо раньше.
История Аниной жизни — особая. Она — дитя Колымы.
Дуся Зискинд была певицей, а Леонид Варпаховский — театральным режиссером. Дуся попала на Колыму как жена врага народа, а Леонида осудили за то, что был ученым секретарем в театре Мейерхольда. Они случайно встретились на Колыме, познакомились, полюбили друг друга. От этой любви родилась Анна.
Я мечтаю (у меня много неосуществленных и, боюсь, уже неосуществимых мечт — жизни не хватит) сделать фильм «Колыма — любовь моя». О том, как молодые и красивые люди жили, смеялись и любили под дулами надзирателей на вечной мерзлоте.
Вот несколько отрывков из ненаписанного сценария (я записала их так, как услышала от Анны).
Встреча Варпаховского с Юрием Кольцовым
Очень хорошо помню один папин рассказ.
«Когда мужчина переставал бриться и бережливо есть, то ему оставалось недели две. У меня настал такой этап… Я перестал за собой следить и пайку хлеба не делил на три части, а съедал сразу, потому что не мог сдержаться. А это уже конец. И тут я узнал, что приехала какая-то культбригада из заключенных и расположилась за пределами лагеря. Выйти к ним нельзя, потому что стреляют без предупреждения. Но мне было уже настолько все равно, что я пошел. Я шел с такой безразличной уверенностью, что меня не остановили и не выстрелили. Открыл двери. Там сидели люди и пили — у них была горячая вода в кружках, буханки хлеба и они… курили! Мне это показалось пиром… Это были артисты, культбригада, которая приехала «развлекать» надзирателей и заключенных. Я пришел к ним наниматься — худой, согнутый, руки волочились по земле — я же на лесоповале работал…
Мне говорят:
— Вы кто — Гамлет или Моцарт? (То есть драматический или музыкальный артист?)
Я говорю:
— Наверное, Гамлет.
— Сейчас с вами поговорят тут. Юра, поговори.
И вышел какой-то заросший человек ко мне. И спрашивает:
— Ну, а где вы раньше работали?
— Я в Москве работал.
— А знаете такую актрису Малого театра — Гельцер?
— Так это же балерина.
Вот такие дурацкие вопросы задавали. Я понял, что Заросший меня прощупывает.
— Ну, а кем вы работали?
— Я был ученым секретарем в театре Мейерхольда.
— Ну вот, до этого вы мне правду говорили, а теперь наврали, потому что ученым секретарем у Мейерхольда был мой большой друг Леня Варпаховский.
— Я и есть Леня Варпаховский. А вы кто?
— А я — Юра Кольцов.
Мы друг друга не узнали. Юра тоже был заключенный. (Его так били и мучили на допросах, что он «признался», что работает на кардинала Ришелье. У него так в деле и написано: «Шпион кардинала Ришелье»… На полном серьезе.) И он встал молча и принес мне буханку хлеба. И меня забрали с заворотом кишок…»
Начало театральной карьеры
Отец был дальтоник. Его посылали собирать ягоды. Надо было каждый вечер принести два ведра. А он не мог отличить ягоды от листьев. И то, что для других заключенных было относительно легким трудом, для него были муки мученические.
Начиналось же мучение в шесть утра, когда (стучали «блям-блям» по балке) выводили на работу и лагерный оркестр исполнял какой-то радостный марш — все играли в разных тональностях. Это слушать было невозможно. Какофония! И отец — у него же прекрасное консерваторское образование! — пошел к начальнику и сказал: «Давайте я напишу так, чтобы это хоть звучало». А тот: «Ты от работы отлыниваешь? Ну ладно. На тебе двое суток». Отец перевел это все в одну тональность. И оркестр заиграл, зазвучал. И начальство доверило ему готовить концерт к празднику Октябрьской революции.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});