Читать интересную книгу Романы в стенограмме - Эрвин Штритматтер

— С этой штукой ты никогда не заблудишься. Вот здесь юг, а там север.

Директор продолжал равнодушно сплевывать косточки на траву.

— Отдай мне кобылку, а я тебе выложу чистоганом сотню марок, предложеньице что надо! — сказал дед.

Директор разом сунул в рот три черные вишни. Но дед, видимо, жаждал заполучить пони не меньше, чем я.

— Сто десять марок на бочку, — сказал он и добавил, что за талером для конюха он уж, конечно, не постоит.

Директор надул опустевший кулек, хлопнул по нему ладонями и скрылся за дверью фургона. Дед презрительно плюнул на все четыре стороны.

Долгие годы я гонялся за шотландским пони. Грезил о нем, но, будучи только сезонным рабочим, мог назвать своей собственностью разве что заплатанные штаны. Я был неизлечимо помешан на лошадях.

Позднее, уже став писателем, я убедился, что ребяческие мечты иногда сбываются, если, сделавшись взрослым, ты не отказался от них. В день, когда мне исполнилось сорок два года, в моей конюшне стоял пони. Я написал о нем книгу. Ее перевели на русский и на другие языки. Читатели, дети и взрослые, писали мне восторженные письма. Много, видно, есть людей, помешанных на лошадях, чьи мечты о пони так и остались несбывшимися. Но книгой я приумножил радость владения лошадкой моей мечты, теперь и другие могли разделить ее со мной. Это показалось мне, да и поныне кажется, чем-то вроде волшебства, и потому я считаю, что моя профессия лучше любой мечты.

Новые вести о льдах

Когда в середине зимы крепчает мороз, лед на озерах сжимается, словно на дне вдруг заворочался заледенелый великан. Его кряхтенье и стоны оглашают ночь, ледяной покров идет трещинами. Зимняя луна недвижно висит над соснами, сосны сверкают, покрытые инеем, изредка какая-нибудь трещит от мороза, словно готовая расколоться из сочувствия стонущему великану.

В марте окрепшие солнечные лучи прямее падают на озера, вода прогревается, прибывает, давит на лед, крошит его, подо льдом что-то булькает, кажется, что это уже проснулись жерлянки. Чем выше солнце, тем настойчивее кваканье. Оно слышно даже далеко в лесу, начинается озерная весна.

Через неделю озера освободились ото льда, только по краям еще остался размякший, рыхлый припай. Волны вольной воды набегают, тормошат его. От этого возникают звуки, похожие на колокольный звон, глухие — там, где лед еще толстый, звенящие — там, где он уже тонок. Физика и музыка оттаивающего озера. Издали эти звуки похожи на звон колокольчиков неторопливо бредущего стада, нескончаемого стада — целый день тащится оно по лесам.

Лишь в сумерках, когда уляжется ветер, когда волны опять станут зваться просто водой, как человек после смерти зовется материей, в лесах воцарится привычная тишина. Тишина в небе и тишина на воде, так что треск сучка, на который мы наступаем, кажется невесть каким шумом.

Вожделение

Облака отошли в сторонку, и небо прояснилось, снежные кристаллы преобразились в солнечном свете. Многие из них изменили свое обличье, скрылись в земле, видно, поспешили присоединиться к подземному круговороту воды.

Солнечные лучи, неприметные для человеческого глаза, проникли сквозь оперенье птиц, добрались до крохотной солнечной системы птичьих тел, то есть желёзок, и желёзки послали свои чудодейственные соки в кровь. В птицах проснулась радость, проснулось вожделение.

Когда человек услышал пение птиц и кожей своей ощутил солнце, в нем тоже что-то изменилось: прорезался его певческий голос, а так как он не знал, что́ ему петь, он что-то мурлыкал себе под нос, ноздри его трепетали, их трепет передавался в мозг, пробуждая вожделение.

Дыхание леса

Комья снега падали с деревьев, лес, казалось, потягивался, все пришло в движение, некоторые комья были величиной с голубя, другие — с аиста, и моей лошади понадобилось больше часа, чтобы привыкнуть к падающим белым птицам.

Сосны при падении «тяжелых птиц» очищались от высохших иголок, а с дубов и буков слетали прошлогодние листья и, словно капли цветочного или рапсового меда, светились на исполосованном шрамами снежном покрове дорог.

Ветра не было, но после полудня лес непрестанно шевелился, так как воздух потеплел на несколько градусов и снег стал отлепляться от коры. Все дни я не замечал молчаливого и упорного сопротивления веток, не замечал и силы, которую сучья противопоставляли снежному грузу, но сейчас любой сук, любая ветка наглядно показывали мне, что́ им пришлось вытерпеть, и подпрыгивали от радости, когда с них валился снег.

К вечеру деревья притихли, и, когда на пути домой я оглянулся, лес, черно-синий, стоял на горизонте, и видно было, как легко ему дышится.

Взгляд издалека

Вальтеру Виктору

Я писал рассказ. Сюжет как-то не укладывался в мои представления. Клавиши пишущей машинки таращились на меня, как полсотни глаз какого-то враждебного существа. Жуть пробрала меня. Но недовольство собой иной раз дарит новым опытом.

Я бросил работу и пошел к большому озеру. Там мое внимание привлек тающий лед. На нем виднелись пятна, черные, как аспидная доска, и другие, мерцающие молочной белизной. Местами лед был желтый или сизый, а там, где на нем стояла вода, светло-голубой, ибо фён разорвал облака и в воде отражалось небо.

Чуть попозже, когда я стоял на холме, яркие пятна ледяного покрова вдали сплылись в перламутровую гармонию.

С луны наша планета кажется мирной, но кто знает, какую дисгармонию сообщают ее поверхности микробы, подумалось мне, так и человеческая жизнь, составленная из бесчисленных точек каждодневных противоречивых настроений, издали кажется единым гармоническим целым. Я отправился домой и засел за свой рассказ.

Близость весны

Настал декабрь, выпал снег, и сельские жители благодушно говорили: «Ничего не попишешь, время пришло». При этом они думали об обычных зимах, когда выпадает мало снега и через несколько дней он стаивает, надолго, до следующего снегопада, оставляя обнаженной серую закаменелую землю. Но в прошлый декабрь уже первый снег смерзся, да так и пролежал до второго, который прикрыл его, затем последовал третий, четвертый и еще множество снегопадов. Пурга, поземка, крупа, хлопья, пороша — все эти вестники с темных высот ложились — слой за слоем — на землю и лежали, как тщательно приготовленный слоеный пирог, а силы вселенной наслали на нас стандартную зиму, зиму «на мировом уровне».

Зима эта длилась до середины марта, так что скворцы сочли себя обманутыми и не верили вестям, которые ветры приносили с их летней родины. Трое из них собрались и в ночь с десятого на одиннадцатое марта полетели с зимней родины на летнюю. Они летели всю ночь, утром, в девятом часу, вконец изнемогшие, добрались до нашего хутора, сели на орешник, слегка освещенный солнцем, и уснули. Они спали так крепко, что, казалось, приросли к дереву, и ночь присыпала их инеем, спали и спали, а наши дворовые воробьи, увидев спящих на орешнике скворцов, немедленно оккупировали скворечники.

Всю долгую зиму и все холодные ночи воробьи провели в сухих ветках хмеля над моей дверью, и ни одному из них но вздумалось поселиться в скворечнике, но теперь они сделали это без промедления. А скворцы сидели на дереве, словно усыпанные блестками стеклянные птицы, не двигаясь, ни разу не шелохнувшись, но то, что они были здесь, пробудило силы, которые изменили все жизненные навыки птиц нашего хутора.

Уголки ранней весны

На полях, в лесу и на лугах существуют уголки, куда весна приходит раньше, чем в другие близлежащие места, уголки, защищенные с севера стеною леса или холмом и открытые с юга. Тепло, и особенно тепло полуденного солнца, задерживается там на добрых четверть часа, потом тепло поднимается выше, чтобы смешаться с ледяным ветром и тем самым принять участие во всеобщем нагреве воздуха.

В таких уголках снег тает раньше, чем на соседних полях или в чаще леса, и там чувствуешь себя уютно, как в теплой комнате. Талый снег уходит в землю, и земля начинает пахнуть, а на склонах оврагов в серой шкуре уже виднеются первые зеленые волоски. Полевые жаворонки взлетают и, пропев две-три пробных строфы, после краткого пребывания в холодных высотах снова камнем падают в побуревший вереск.

Такой весенний уголок, к примеру, — обмелевшее озеро в защищенной со всех сторон луговой долине неподалеку от нашего хутора. Рыбаки и рыболовы обходят его стороной, но щуки это озеро любят, наверно, потому, что рыбаки и рыболовы им пренебрегают, да и не диво, ведь оно лишь остаток озера посреди огромного болота, болото же в свою очередь — преображенное озеро, которое люди просто стали называть по-другому, вернее, озеро — глаз огромного болота, и глаз этот, как всем известно, через столетье-другое закроется. Озеро своими водорослями рвет рыбачьи сети, а у рыболовов срывает крючки с лесок. Оно все заглатывает, оно — сейф, в котором многие людские поколения доверительно хранят свои тайные сокровища, сейф, который лишь через тысячелетия вернет то, что ему доверили: золото и драгоценные камни, трупы шведских воителей, свидетельства несчастной любви, свидетельства человеческих мук, ящики с боеприпасами и фауст-патронами и бог весть что еще.