— Кстати, Фридрих,— сменил я пластинку.— Там в издательстве "Хайне" я вел переговоры по книжным делам с его хозяйкой и моей хорошей знакомой Марион фон Шрёдер. Не родственница?
— Очень дальняя. Нас, Шрёдеров, много.
— А "фон" почему опустил, когда знакомились?
— О-о, да какое это теперь имеет значение?
...Наш столик стоял под огромным развесистым фикусом, и, кивнув на него, я сказал:
— У нас в России очень любят это растение. Между прочим, именно благодаря ему я с тобой сегодня разговариваю по-немецки.
— ?
И я вкратце рассказал ему историю, которая, возможно, определила всю мою жизнь.
Как уже говорилось, в нашем "доме на бойком месте" во время войны часто останавливались немецкие солдаты-фронтовики. Какие они были — это отдельная тема, но как-то один из них вытащил из кармана блокнот и стал расспрашивать, как называется по-русски та или иная вещь. Мать моя Пелагея Никоновна, никогда не скрывавшая неприязни к пришельцам, смягчилась: "Матка, что есть это?" —"Стол". "Йа, "штоль". — Да нет же: "сто-ол". "Это?" —"Это окно". "Ви битте? А это как? "ско-во-ро-та"?. Все шло путем, пока любознательный немец не показал на наш родимый традиционный цветок. "Фикус?" — ответила мать. "Ви-и?" — "Фикус". И тут все немцы принялись хохотать, спрашивая о его названии снова и снова. Ответ недоумевающей русской женщины их, видимо, здорово забавлял. Вот тогда-то мне и захотелось узнать, почему хватались за живот солдаты. Посмеялся над моим рассказом и Фридрих.
— Кстати, а знаешь, почему здесь этот цветок? Ведь когда-то благодарные за победу над нами чехи этот отель подарили России на вечные времена, вот он и остался. А потом вы его почему-то вернули. Странные вы все-таки, русские...
Тут же разговор перекинулся на войну.
— Я ведь тоже был на Восточном фронте,— вздохнул фон Шрёдер.— Знаешь, а поедем-ка прямо сейчас в мой охотничий домик. Там хорошо посидим, и до завтра я тебя уж оттуда не отпущу...
Он привычно вел свой "мерседес" по извилистой добротной дороге. И через полчаса я уже любовался всеми прелестями охотничьих "прибамбасов": рога, шкуры на полу и отделанных буком стенах, кабаньи морды, каких, будучи когда-то охотником, я в жизни не видел, целые коллекции оружия, камин, мягкий, притушенный свет. Оказался при домике и смотритель, который тут же ловко накрыл у камина столик. Мы бодро выпили за окружающее нас охотничье великолепие. Кажется, я тогда приплел к тому Артемиду, не то Диану.
— Мы остановились на Восточном фронте...— напомнил Фридрих.
А мне как-то не хотелось разговаривать на эту тему, потому что всегда с недоверием относился к рассказам немцев-фронтовиков. Наговорит такой нашим, чаще всего туристам, что-то вроде подчас из лучших намерений: "Йа, йа, быль на Остфронт. Вар арбайтер, айнфахер золдат. Ан ди руссен ни гешоссен. Нур ин ди люфт!",— а те и рассиропятся, пьют с ним за дружбу. Как же: рабочий, был простым солдатом, стрелял на фронте воздух. Одного такого я однажды, как говорил Шукшин, "срезал": "Ты был, наверное, трусом и плохим солдатом: товарищи умирали в атаках, а ты прятался на дне окопа и стрелял в воздух". —"Нет, я был хороший солдат!" "Хорошие солдаты стреляют по противнику". —"Да, но я стрелял по приказу". "Ах, по приказу..." Так, все знакомо. Не ошибся я и в Шрёдере.
— Я в 41-м почти дошел до Москвы. Был танкистом ("О-о — это уже интересно!"). Сменил четыре машины: русские нас все же неплохо "прикладывали". В последней погибли все — я лишь успел выскочить: был близко к люку, радист. Тут-то и получил в задницу русскую пулю.
— Жаль, что не в голову.
— О-о, Валентин! За что?
— За вранье. Ты воевал на Т-III или Т-IV? Ах, на том и другом. На "четверке" уже модернизированной, с удлиненной "семидесятипятимиллимитровкой"?
— Точно... — изумление моего Фридриха все росло.
— Так вот: экипаж того и другого танка состоял из пяти человек, должность одного из них — стрелок-радист (Funker-Schutze), а не просто радист. Разницу я тебе объясню или ...
— С тобой трудно есть вишни... (это по-нашему "тебе палец в рот не клади"). Хочешь, я покажу тебе мой амулет?
В выложенной на столик связке ключей от "мерседеса" я легко узнал нанизанную на нее нашу родимую, слегка деформированную, со следами нарезов пулю от "трехлинейки". — Я называю его "Нивидер". По-русски это как? Йа, йа, "ни-ко-гда!"
И тут меня что-то толкнуло:
— А по какому маршруту ты шел на Москву?
— О-о! Это неплохо помню. Смоленск, потом Вьясма...
— А до нее?— торопил я.
— Постой, какой-то город... Дора... нет, не помню.
— Дорогобуж?!
— Точно. Мы первыми туда входили.
— Ты был в 3-й танковой группе? Пятый или седьмой армейский корпус?
— Пятый. — Фридрих, казалось, уже ничему не удивлялся.
— Постой... Только не спеши, ради Бога! А не останавливалась ли ваша колонна в конце последней улицы, прямо у выхода на Москву?
— Да, была остановка. Это я точно помню...
— Проверяли моторы?
— Да нет...— смутился Фридрих.— Знаешь ли...
— Вы с палками гонялись за курами?!
— Откуда ты?..
Понимая, что я почти схожу с ума, вдруг выдавливаю из себя каким-то осипшим, словно чужим голосом:
— А не щеголяли ль вы тогда в белых шарфах из парашютного шелка?
— Да-а... Вся наша рота тогда так нарядилась — по пути из Смоленска сняли с дерева застрявший на нем русский парашют. Знаешь, замечательный, настоящий шелк. Но черт возьми, что все это?..
— Это значит, Фридрих, что твой танк останавливался рядом с домом, на крыльце которого стоял любопытный мальчишка. Это и был я.
...Трудно вспомнить, что потом было.
— Ва-алентин, выходит, я съел твоих кур?
— Не переживай: мы сами раньше их съели — знали, что вы за гуси.
Мы пили, не скрывая слез. И все говорили, говорили...
Потом я задал ему давно мучивший меня вопрос:
— Скажи, почему тогда же, в октябре 41-го, твои соотечественники, что гнали наших военнопленных, были так невыносимо жестоки?— и рассказал ему о тогда увиденном.
— Видишь ли...— он с трудом подбирал слова,— это было от... упоения, что ли. Да-да! Именно так. Ведь когда-то, говоря сегодняшним языком, зомбируют, то прежде всего воспитывают право на вседозволенность, насилие, возможность насладиться властью над слабым ("Боже, как все знакомо!"). Ты вот говоришь, что истязали пленных не какие-то эсэсовцы, а простые армейцы. Так в этом все и дело! Им только что пообещали, что первыми войдут в Москву, а заставили гнать на запад каких-то "рус-иванов". Они уже мечтали, какие роскошные фото пришлют своим гретам и юттам из самой Москвы, из Кремля. А тут уплывают кресты, слава.
— Но откуда эта ненависть к нам? Ведь к началу октября вы еще не были как следует биты!
— Так в этом все и дело!— повторился он.— Мы, немцы, когда нас побьют, быстро умнеем, нормальными становимся! Нам очень нужны, как тебе сказать... уроки устрашения. Да, вот именно! Иначе просто одуреваем от "успехов". Это — как наркотик.
ВЕРНО! В МОЕЙ ПАМЯТИ всплыли два эпизода все той же "Смоленской войны". Немцы взяли было "в моду" гонять наших пленных на минные поля, выталкивали на них под дулами автоматов, а сами, стоя в оцеплении на дорогах, наблюдали за взрывами и весело гоготали. Уцелевших пристреливали. Между прочим, в одном из наших фильмов, к чести его создателей, такая сцена была воспроизведена с документальной точностью. В ответ на это партизаны во главе с одним отважным командиром, которому не занимать было решительности (благо, Москва далеко, согласовывать не с кем), то же самое проделали с пленными немцами, причем офицеров заставили идти впереди своих солдат. Но не гоготали в оцеплении, а молча и хмуро смотрели, как те подрываются. А оставшихся в живых, бледных и дрожащих от страха, просто... отпустили. Даже без напутственных слов в духе Александра Невского. А теперь внимание! После этого "урока устрашения" немцы у нас уже никогда больше не гоняли пленных на мины.
А вот и другой эпизод, еще более выразительный, о котором мне рассказывал А.И.Новиков, один из руководителей отряда "Дедушка". В деревне Морозово в начале снежного февраля 1942-го застрелили немца. На следующий день сюда двинулся карательный отряд. Партизан предупредили, и те устроили в деревне засаду. Расположена она в лощине, поэтому два имевшихся пулемета установили в крайних хатах — у входа и выхода, все остальные залегли вдоль дороги. Пулеметчик у входа, молоденький паренек, увидев колонну, задергался и уже готов был нажать на гашетку. Но командир держал у его виска наган: "Начнешь без приказа — убью! Пусть втянутся все" (этим командиром и был сам рассказчик). Все получилось, как задумано — каратели попали в огненный мешок, из 53-х человек не ушел ни один... Стали разбирать трофеи и обнаружили огромную связку веревок с петлями, которой с лихвой хватило бы на всю деревню. Распалились (возможно, подогретые самогоном) партизаны: раздели догола уже застывших на морозе убитых и... повтыкали их в ряд головой вниз вдоль всей деревенской улицы. Шокированный читатель легко может представить себе эту картину. А теперь — внимание! После этого "урока устрашения" у нас не было больше ни одной "хатыни".