Конечно же, это был тот самый баран от тулупа, не могло же у нее быть их несколько. Теперь, когда я знаю, какую она прожила нищенскую жизнь, как ничего никогда не имела, мне понятно и ее увлечение бараном, и вызов бобрам!
В своих воспоминаниях М. Шагинян писала: «Часть тогдашних моих современников восхищалась не только «не нашим», «западным» звучанием ее стихов, но еще и не нашими, западными черточками ее внешнего облика».
Мне кажется неправомерным употреблять по отношению к стихам Марины Ивановны слова «западное звучание», это обнаруживает только незнание ее творчества или нежелание понять его, и, думается, бесконечно прав Борис Леонидович, говоря: «Она была более русской, чем мы все, не только по крови, но и по ритмам, жившим в ее душе, по своему огромному и единственному по силе языку…»
Вот такому:
Полыхни малиновою юбкой,Молодость моя! Моя голубкаСмуглая! Раззор моей души!Молодость моя! Утешь, спляши!
Полосни лазоревою шалью,Шалая моя! ПошалевалиДосыта с тобой! — Спляши, ошпарь!Золотце мое — прощай, янтарь!…
Или еще —
Русской ржи от меня поклон,Ниве, где баба за́стится…Друг! Дожди за моим окном,Беды и блажи на сердце…
Ты, в погудке дождей и бед —То ж, что Гомер в гекзаметре.Дай мне руку — на весь тот свет!Здесь — мои обе заняты.
Впрочем, почти на каждой странице вы найдете подтверждение того, что прав Борис Леонидович!
А что касается западных черточек внешнего облика Марины Ивановны — шарфики на шее, гребешки в волосах, кофточки, то все это так не смотрелось на ней, просто не замечалось; она так была сама по себе! И при всем моем тогдашнем «низкопоклонстве» перед всем «парижским», ибо для нас это было за семью печатями, — ничего не осталось в памяти от этой ее «западности»! Разве только стройность, подтянутость, «узкий нерусский стан», а не столь характерная для русских женщин расплывчатость форм, тяжеловесность.
Запомнились кожаные мешки (или сделанные под кожу), в которых она привезла вещи, у нас с такими не путешествовали. Они валялись у стен в комнатах ее временных жилищ и на Герцена, и на Покровском бульваре. Но они кричали скорей не о том, что оттуда, а о том, сколь бесприютна и бивуачна ее жизнь здесь у нас! Пожалуй, что действительно было парижского, это — Мур. Своей манерой держаться, своей лощеностью, умением носить костюм, повязывать галстук он был очень «не наш» и казался парижанином, а может быть, он и правда был им…
Когда мы с Тарасенковым вошли в комнату вслед за Мариной Ивановной, Мур лениво поднялся и небрежным наклоном головы приветствовал нас, заслонив собой окно. Он был высокий, плотный, блондин, глаза серые, черты лица правильные, тонкие. Он был красив, в нем чувствовалась польская или немецкая кровь, которая текла и в Марине Ивановне. Держался он несколько высокомерно, и выражение лица его было надменным. Ему можно было дать лет двадцать или года двадцать два, а на самом деле он родился 1 февраля 1925 года — значит, в июле сорокового ему было пятнадцать лет и пять месяцев!..
Он был в тщательно отутюженном костюме, при галстуке (это несмотря на жару), и носки были подобраны под цвет галстука, о чем не без укора было замечено на обратном пути Тарасенкову, который пришел в апашке и не захотел надевать пиджака, заявив, что все это не имеет значения.
Марина Ивановна и Тарасенков сразу заговорили о стихах, о чужих, не ее. У Тарасенкова была любимая игра: бросить строфу, строку, чтобы собеседник подхватил, и Марина Ивановна включилась мгновенно, и стихи стали отлетать, как мячи от ракеток, от одного к другому. И казалось, азарт охватил их обоих, и с такой быстротой они перебрасывались стихами, что можно было подумать, будто и впрямь разыгрывается матч на первенство.
Мы сидели с Муром в разных концах комнаты и молчали. Я все никак не могла привыкнуть к писательской среде, где если не все были гениями, то хотя бы талантами, а если не талантами, то знаменитостями, людьми, которых привыкли читать, о которых привыкли писать. Я чувствовала всегда себя несколько пришибленной и не решалась проронить хоть слово. Мур мне казался союзником, мне казалось, что и он должен ощущать то же. Но я ошиблась, впоследствии оказалось, что он мог легко вступать в разговор на равных со взрослыми, с безапелляционностью своего не мнимого, вернее, не зримого, возраста, а подлинного пятнадцатилетия. Он даже Марину Ивановну мог оборвать: «Вы ерунду говорите, Марина Ивановна!» И Марина Ивановна, встрепенувшись как-то по-птичьи, на минуту замолкала, удивленная, растерянная, и потом, взяв себя в руки, продолжала, будто ничего не произошло, или очень мягко и настойчиво пыталась доказать ему свою правоту. Он всегда называл ее в глаза — Марина Ивановна и за глаза говорил: «Марина Ивановна сказала, Марина Ивановна просила передать!» Многих это шокировало, но мне казалось, что мать, мама как-то не подходит к ней, Марина Ивановна — было уместнее.
Я исподтишка продолжала ее разглядывать, впрочем, это исподтишка было ни к чему, ибо она на меня не обращала ни малейшего внимания. Она сидела, чуть наклонив голову, наморщив лоб, сдвинув брови, очень сосредоточенная. Курила, смотрела в сторону, стихи произносила четко, громко. И, продолжив строфу, начатую Тарасенковым, без паузы бросала ему новую. Она не догадывалась, с кем имеет дело: переговорить Тарасенкова стихами было невозможно. Он мог двадцать четыре часа без передыха читать стихи, с ним заключались пари, но никто никогда не выдерживал и сдавался. Был у него такой давний приятель — Ярополк Семенов (Марина Ивановна потом с ним познакомится), они — Ярополк и Тарасенков — не раз сцеплялись на страницах газет и в журналах, правда, я терпеть не могла статей критиков, литературоведов и не читала их, не делая исключения и для Тарасенкова, так что не знаю, о чем они вели спор. Но время от времени они, в память студенческих лет, устраивали турниры поэзии, ночные бдения, когда всю ночь напролет читали друг другу стихи наизусть, запивая их крепким, как йод, чаем, расходуя за ночь не менее двухсотграммовой пачки. Но когда после Отечественной войны оба вернувшиеся с фронта, в достаточной степени измотанные и изношенные (Тарасенков прошел блокаду Ленинграда, Ярополк получил четыре ранения), они возобновили этот турнир поэзии, «сложившись» чаем, ибо достать его тогда было не просто, то посреди ночи пришлось вызывать неотложку: сердца у обоих не выдержали не чтения стихов — крепости чая.
Тарасенков мог на пляже, в редакции, в гостях затевать эту игру, которая тянулась часами, увлекая участников. Случалось, от истинных поэтов переходили к рифмачам, стихоплетам, начинались курьезы. Тарасенков почти всегда выходил победителем, ибо в его памяти стихи были заложены, как в электронной машине. Под конец он приберегал «тяжелую артиллерию» и пускал ее в ход, когда видел, что участники игры уже выдохлись; тогда он читал: