— Я способна добиться всего, чего захочу, — между тем продолжала она, — возьмите это себе на заметку. Если однажды мне придет блажь сделать из вас раба, то не пройдет и суток, как вы будете сидеть на цепи. Так что имейте в виду и это!
Когда она произносила последние фразы, на чело ее, казалось, упал ясный и радостный отблеск анакреонтической поэзии.
— Вот видите, у меня есть веские основания, чтобы бояться вас, — ответил Сергей, — однако план ваш я считаю хорошим, и он нравится мне тем больше, чем тщательнее я о нем размышляю. Итак, отпишите, пожалуйста, своим родственникам в Михайловку — и как можно быстрее. Я же тем временем на пару недель съезжу в Копалиско, что в самом деле необходимо, но я уже теперь как ребенок радуюсь тому, что потом проведу с вами зиму вдали от ваших обожателей и рабов.
Зиновия остановилась перед ним и положила ладони ему на плечи:
— Стало быть, вы все-таки капельку в меня влюблены?
— Надеюсь, что нет.
Она опустилась в кресло и иронически на него поглядела, губы ее искривились в шаловливой полуулыбке, а левая рука играла темным локоном как раз в том месте, где из-под волос выглядывало, подобно изящной прозрачно-розовой раковине, ее маленькое ушко.
— Признайтесь, Сергей, что вы влюблены в меня, — чуть погодя промолвила она с неотразимым кокетством, — мне это доставило бы удовольствие.
— Я не влюблен в вас, точно не влюблен, — живо отреагировал он.
— В таком случае нам обоим ничего не грозит, — развеселясь еще более, констатировала Зиновия, — и мне непонятно, почему вы так сильно меня боитесь.
— Я вовсе не боюсь.
— Тогда подойдите ко мне.
Он повиновался.
— Ближе, еще ближе, — приказала красавица. — А теперь встаньте передо мной на колени.
— Зачем?
— Потому что я так хочу.
Сергей опустился на одно колено, и Зиновия, опершись локтем ему на плечо, медленно поднесла кисть руки к его губам.
— Поцелуйте мне руку.
Сергей улыбнулся, покачав головой, и поцеловал эту миниатюрную руку, отливающую матовым блеском, точно украшение из слоновой кости.
— Вот видите, мой каменный гость, — шутливо сказала она, — каким хорошим вы у меня стали, и все только потому… что не влюблены в меня.
8. Семейный совет
Так давайте все обсудим.
Мицкевич.
Пан Тадеуш— Сегодня нас ждут огорчения, — заявил, поднявшись поутру, Менев, — мне приснились евреи, а это не сулит ничего хорошего.
Первое огорчение постигло старого помещика, когда, выглянув в окно, он увидел низкое серое небо и проливной дождь, монотонно барабанящий по оконным стеклам. Второе тоже не заставило себя ждать.
Когда после завтрака Менев спокойно покуривал свой чубук, в комнату осторожно вошла Аспазия. Она провела рукой по столу, словно проверяя, нет ли на нем пыли, расправила занавески, подняла с пола какую-то бумажку и, наконец, остановилась позади стула, на котором сидел ее муж.
— Ну, что случилось? — спросил тот. — Что ты хочешь сказать?
— Мой дорогой, — смущенно начала Аспазия, шепелявя еще сильнее обычного. — Поскольку недавно ты опять справил себе новый костюм, не хотел ли бы ты раздарить свои старые сюртуки — один или два, а то, может, и три? В деревне есть бедные люди, которые нуждаются в подобных вещах.
— Прошу тебя, — возразил Менев, сердито разглаживая седые усы, — перестань, пожалуйста, мучить меня такими идеями.
— Но, золотой мой, ты собираешься вечно хранить эти сюртуки, пошитые бог весть когда? Большой комод уже сейчас забит ими доверху; если дело так и дальше пойдет, они заполонят весь дом.
— Видишь ли, моя милая, — произнес Менев, в задумчивости опуская голову с профилем доблестного Собеского, — это вопрос серьезный. Я не могу так легко расстаться со старыми сюртуками, как тебе бы хотелось. С каждым из них связана какая-нибудь история. Эти сюртуки для меня — своего рода летопись; вся моя жизнь встает перед глазами, когда я вижу их висящими в строгой последовательности в шкафу. Когда я в одиночестве, как сейчас, курю трубку и посматриваю на них, все они оживают, начинают со мной говорить и рассказывают мне истории, в моей памяти уже наполовину стершиеся. Я замечательно провожу время, мне часто становится на душе так радостно, как в пору прекрасной молодости, или же я грущу, потому что вспоминаю всех тех, кто жил рядом со мной, но уже навсегда покинул нашу бренную землю. Нет-нет, оставим этот разговор.
— Дай мне хоть один сюртук, Стильян, — взмолилась Аспазия.
— Отдай я хоть один, это будет не что иное, как если бы я вырвал страницу из старой, с прадедовских времен хранящейся в нашем доме книги. Такое совершенно немыслимо, ты должна это понимать.
Аспазия исчезла и вскоре воротилась с предметом одежды, цвет которого было уже не распознать.
— Погляди, вот этот моль сожрала, может, ты без него все-таки обойдешься?
— Но Аспазия! — обиженно воскликнул Менев. — Разве ты не узнала этот сюртук? В нем я впервые поцеловал тебя за розовым кустом в саду господина Федоровича, твоего покойного отца. Он был на мне, когда я приехал, чтобы просить твоей руки, и в тот день, когда нас благословлял священник. Нет, я его не отдам, его-то как раз — в последнюю очередь.
Аспазия медленно удалилась, однако вскоре снова предстала пред очами супруга, на сей раз с серым сюртуком, украшенным шнурами.
— Может быть, в таком случае ты решишься подарить его…
Менев только взглянул на старый сюртук, как глаза его наполнились слезами.
— Боже мой, Боже мой, — пробормотал он, — Аспазия, ты заметила, что на нем недостает пуговицы?
— На нем уже много чего недостает.
— Ты знаешь, кто оборвал эту пуговицу?
— Откуда же я могу знать?
— Наш ребенок, бедный Емельян, которого Господь так рано забрал у нас, — со вздохом проговорил Менев. — Ах, я как сейчас вижу перед собой нашего мальчика со светлыми волосиками, добрыми голубыми глазами и пухлыми локотками. Я вижу, как его ручонки хватаются за шнурки, ах! Сколько воды утекло с тех пор, где ты теперь, мое дитятко, помнишь ли еще обо мне, знаешь ли, как сильно любил я тебя, или ты где-то на далекой звезде, откуда эта Земля и все, что на ней, кажутся слишком ничтожными, чтобы уделять им внимание?
Менев тихо заплакал.
Аспазия на цыпочках покинула комнату, водворила сюртук со шнурами на прежнее место и принесла мужу синий, более недавнего изготовления.
— Вот этот был пошит только четыре года назад, — энергично заявила она, — уж этим-то, верно, ты мог бы пожертвовать.
— Это сюртук, — вспылив, закричал Менев, — в котором я каждый год сопровождал на экзамены Феофана, нет, голубушка моя, уж этот-то — точно нет.
— Тогда какой?
— Никакой.
— Прошу тебя.
— Никакой.
— Любимый, а если ты, не приведи Господи, когда-нибудь сам…
— Ни слова больше, ты нынче и так достаточно мне досадила.
С этими словами он нахлобучил на голову каракулевую шапку и, громко хлопнув за собой дверью, вышел на двор под проливной дождь. Когда, изрядно промокнув, он воротился в теплую горницу, на столе его ждало письмо, точнее говоря, письмецо с изображением короны на матово-желтом конверте, источавшем сладковатый аромат фиалок. Менев степенно распечатал его, надел очки, прочитал и затем, будто окаменев, неподвижно застыл на стуле.
На пороге комнаты снова возникла Аспазия.
— Ты еще сердишься? — несколько обескураженно спросила она.
— Нет.
Она подошла, взяла его голову в руки и поцеловала.
— Тогда что с тобой?
— Вот, прочитай, этого нам еще не хватало.
Он протянул ей письмо, в котором Зиновия высказывала желание провести зиму в Михайловке.
— Что ты намерен делать?
Менев почесал затылок.
— Лучше всего обсудить ситуацию с родственниками и друзьями, и притом сегодня же.
Он тотчас принялся писать необходимые письма, глубоко вздыхая, как будто исполнял тяжелую работу, а когда закончил, конные гонцы разлетелись со двора во все стороны света. Даже Феофан был вызван домой из окружного города, где прилежно занимался учением. К вечеру все собрались в Михайловке. После плотного ужина большой стол застлали зеленым сукном, в двух канделябрах зажгли десяток больших свечей, и в торжественной обстановке начался семейный совет. Даже мопс, устроившись на стуле возле тети Лидии, принимал в нем участие.
— Прошу вас, дамы и господа, — с достоинством заговорил Менев, — сейчас первым делом давайте ознакомимся с этим письмом. Феофан, зачитай нам его вслух.
Среди непрерывного покашливания Феофан выполнил порученное ему задание. За столом возникла долгая пауза немого ужаса, и затем все одновременно стали громко говорить и жестикулировать.