фару наладили. Потом уже всех успокаивать начали – кого овсом, кого настоем из трав, кого настойкой. Провожали поэта Петухова всей деревней. С пожеланиями творческих, поэт, успехов.
…Мог бы Ролик рассказать и про своего друга, с которым знаком только заочно. Про Бобра Федю. Бобров в этих краях в последние годы – пропасть. Один умный начальник назвал их, бобров, главной причиной, по которой дороги здесь плохие: мол, деревья валят, запруды с плотинами делают, вода из берегов выходит – дороги и портятся. Дерзкие бобры, считают многие, устраивают диверсионные скачки – вылазки на трассы, долбя асфальт зубами, колотя по нему хвостами, короче, причиняя всяческий и веками непоправимый вред транспортному сообщению.
Так вот, Бобр Федя. Живет он где-то на берегу речки и сильно этому обстоятельству рад. С удовольствием строит плотины, портит сети у рыбаков, в общем, чувствует себя как дома. Рыбаки, понятное дело, недовольны. Уж сколько раз просили Костю, главного егеря, одолжить им Ролика, кругами ходили: «Псина у тебя умная – вмиг найдет этого крокодила!» «Не-ет уж, ребята! – отвечает хитрый главный егерь. – Вы сети-то законно ставите?» Тут мужики понимают, что, мягко говоря, «прокололись»: «Дык, елы-палы…» «Во-о-от! – с удовлетворением говорит Костя. – Не дам Ролика!» Но самому жутко интересно – что это за бобр-террорист такой объявился? Сколько, говорит, ни ходили с Роликом к берегу, только один раз Федю и видали. Точнее, Федин хвост – сам бобр нырнуть успел. Где живет, в какой норе, знаем. То, что сети портит, известно. И правильно вообще-то делает – с браконьерами по мере бобриных своих сил борется. Так что он у нас на довольствие зачислен, у егерей. Ну а раз на довольствие, значит, назвать как-то нужно. Вот и вышел – Бобр Федя. Для иноязычных – Бибер Отто. Пусть живет.
Кстати, про иноязычных. Разные охотнички приезжают. Ролик знает. Приперся один французский любитель глухарей в деревню во время торжества «нано-эры», когда сотовые телефоны у каждого есть, но все либо от них прячутся, либо в полную от них зависимость попали. Француз был из вторых. В самое-то романтическое время, перед рассветом, стал его егерь к токующей самозабвенно птице подводить. Токование – шаг – передышка, токование – шаг – передышка. Все вроде бы хорошо, да только так этот нано-охотничек в зависимость от телефона впал, что начал во время передышек эсэмэски друзьям рассылать. Тайга. Подслух[2].
Рассвет. Токовище. Эсэмэски. Замечательная охота у француза получилась! Ролик даже презрительно укусил его за карман с телефоном. Если кто и был рад охоте, то вовремя очухавшийся глухарь размером с небольшой вертолет.
Много мог бы рассказать Ролик. И про охоту гишпанского короля на пьяного медведя Митрофана тоже. Приехал, вишь, закадычный друг животных гишпанский король к своему вологодскому коллеге с королевскими амбициями, но большим другом животных также себя почитающему. Про тонкости общения господ – это у Пушкина в «Дубровском» о Троекурове все сказано. А на охоту его величество, говорят, вышло с изрядным запашком, да еще и сигару курило на лабазе. Что тут делать егерям? Ни один нормальный зверь на версту не подойдет. Так это если нормальный. А медведь Митрофан – запросто. Ручной был. Выпить любил. Ну, и выпил напоследок. Король в него и пальнул. Скандал потом был страшный – короля из какого-то элитного охотничьего клуба исключили, а его вологодского коллегу – нет. Сейчас он где-то депутатом Думы работает, интересы животных, наверное, защищает. Впрочем, Ролику до него дела нет.
А вообще, если без дураков, то охота у нас хорошая.
Как я стал таллинистом
Однажды мы с крестной ехали в паломничество. Стояло жуткое совершенно время: конец 80-х годов, разваливались остатки страны. Мрак, хмарь, вонь, ужасающие дороги и ноябрьская грязища. Мы спешно покинули Таллин, где жили, – там погода была не лучше. Там даже голод наступил. Помню, крестная говорит: «Сходи за хлебом, будь добр». А хлеба, как оказалось, во всем городе нет. Кварталов за пять удалось купить какую-то буханку – так полгорода спрашивали, где взял. Крестной эта действительность напомнила ее ссылку в Казахстан, где их семья чуть не умерла с голоду, смотреть на все это она категорически не хотела, и мы решили переждать это время в путешествии по святым местам.
Неприятие всего советского у нее просто биологическое, особенно хамства. Если приезжали в Москву, то, несмотря на все мои уговоры, на Красную площадь не ходили ни разу. «Пойдем только тогда, когда ее отчистят. Никаких мавзолеев!» Я подчинялся. «Не учите меня жить!» – заорала однажды в каком-то магазине на крестную продавщица с золотыми зубами. Три очереди, талоны, тетка еще эта в грязном переднике с желтомасляными разводами, – и крестная, перенесшая ссылки, тюрьмы, унижения. «Вас нужно учить жить, ma chere, если вы хотите, чтобы жизнь ваша была долгой и счастливой! Поверьте старой сиделице!» «Ma chere» хватала пастью воздух, бросила на прилавок подыхающую колбасу синего цвета и выдавила из себя: «Дваписят!!!» Крестная торжествующе обернулась ко мне: «Видал? За удовольствия надо платить!»
В общем, мы ехали подальше от всего этого – в глубинку какую-нибудь, где сосны, печка, рассказы крестной об отце Никоне (Воробьеве), о ссылках, испытаниях, которые всегда заканчиваются победой Христа, где добрые люди, которые, несмотря на окружающую советскость, Христа знают. Где она находила таких людей, ума не приложу. Но всегда получалось: встречали, привечали, в дом пускали, ночевать оставляли, иногда и подолгу.
В этот раз мы сразу поняли, что пришли по адресу. «У нас здороваются только после молитвы, – сообщила строгая с виду старушка в черном халате и белом платочке. – Но пожить пущу». «Точно – псаломщица! – прошептала мне крестная. – Ты лучше молчи, ладно? За умного сойдешь». После молитвы мы пожелали друг другу доброго утра. Старушка и вправду оказалась псаломщицей. А еще регентом, алтарницей и всем-всем-всем. Рассказывала о своей жизни – тут они быстро нашли общий язык, потому что гонений отхватила и хозяйка. До тюрьмы дело не дошло, но оскорблений, издевательств и преследований было выше крыши. Переписывала от руки службы со старой минеи, привечала священников, освободившихся из северных лагерей, не давала разрушиться храму, в котором трудилась с юности и который каким-то чудом закрытым простоял всего лет пять. Они разговаривали, я, дурачок, слушал вполуха, думая, что потом все вспомню, ел вовсю хлеб с сахаром и исследовал большой деревянный дом. В одной из комнат обнаружил огромную кровать. Ничего себе, думаю: мы, значит, на раскладушках лежим, а тут вон оно что есть, оказывается. Да тут королевское ложе прямо. Пойду оповещу о находке.
Оповестил. Они как раз говорили о гонениях. Старушка-псаломщица подняла глаза: «Не, туда не