Читать интересную книгу Бессмертники - Хлоя Бенджамин

– Да, старше. Впрочем, держался он по-молодому. – Роберт пожимает плечами. – Вот что, на парады я не хожу. И в клубы не хожу. А в бани и подавно.

– Почему не ходишь?

Роберт вглядывается в лицо Саймона:

– Много ли ты здесь видишь таких, как я?

– Попадаются чернокожие. – Саймон краснеет. – Но не так уж много.

– То-то и оно! Не так уж много, – подтверждает Роберт. – А попробуй-ка отыщи хоть одного в балете. – Роберт тушит сигарету. – Тот полицейский, который тебя задержал… подумай, как бы он поступил, будь ты как я.

– Знаю, – кивает Саймон, – я бы так легко не отделался.

Роберт так ему нравится, что Саймон не желает признавать пропасти между ними. То, что оба геи, в глазах Саймона их уравнивает. Но Саймону легко скрыть, что он гей. А расу не спрячешь, тем более что почти все в Кастро белые.

Роберт опять закуривает.

– А ты почему не ходишь в бани?

– Кто сказал, что не хожу? – переспрашивает Саймон, но Роберт в ответ лишь фыркает, и Саймон подхватывает. – Сказать по-честному? Побаиваюсь. Для меня это, пожалуй, слишком.

Может ли удовольствия быть через край? При мысли о банях Саймону видится разгул плоти, дно, преисподняя: засосёт – и уже не выплывешь. Роберту он не солгал: он чувствует, что для него это слишком, и в то же время боится, что войдёт во вкус и похоть его будет безмерна, неутолима.

– Понял тебя. – Роберт морщит нос: – Гадость.

Саймон приподнимается на локте:

– Так почему ты переехал в Сан-Франциско?

– В Сан-Франциско я переехал, потому что выбора у меня не было. Я из Лос-Анджелеса – район под названием Уоттс, слыхал?

Саймон кивает:

– Да, там беспорядки были.

В 1965-м, когда Саймону было почти четыре года, Герти повела их с Кларой в кино, пока старшие дети были в школе. Что за фильм, он забыл, зато хорошо помнит кинохронику перед сеансом. Весёленькая заставка “Юнивёрсал Студиос” и знакомый ровный голос Эда Хёрлихи – ни то ни другое совершенно не вязалось с чёрно-белыми кадрами, что за этим последовали: тёмные улицы в дыму, горящие здания. И под зловещую музыку Эд Хёрлихи пустился расписывать, как чёрные громилы кидаются кирпичами, как снайперы стреляют с крыш в пожарных, как мародёры тащат всё, от бутылок с вином до детских манежей, – но Саймон видел лишь полицейских в бронежилетах и с револьверами, шагавших по пустым улицам. Под конец показали двух негров, но то были явно не громилы, которых описывал Эд Хёрлихи: в наручниках, под конвоем белых полицейских, они шли обречённо, с достоинством.

– Да. – Роберт тушит сигарету о голубое блюдце. – Учился я неплохо – мама у меня учительница, – но, главное, я был сильный. В футбол играл. В десятом классе меня взяли в сборную школы. Мама надеялась, что мне выделят стипендию и я поступлю в колледж. А когда к нам приехал футбольный агент из Миссисипи, стал надеяться и я.

Другие любовники Саймона не говорили с ним по душам. Саймон, если на то пошло, с ними тоже не откровенничал, тем более о семье. Впрочем, такая уж в Кастро публика – люди без прошлого, застывшие во времени, словно мухи в янтаре.

– Ну и как, дали тебе стипендию?

Роберт медлит с ответом, будто испытывает Саймона.

– Я очень сблизился с одним пареньком из нашей команды, – продолжает он, – Данте. Я был защитником, а Данте – принимающим игроком. Я чувствовал, что он отличается от других. И он тоже чуял, что я не такой, как все. Ничего между нами не было до одиннадцатого класса, до последней тренировки перед каникулами. Данте в то лето собирался уезжать, ему предложили стипендию в Алабаме. Я думал, мы с ним больше не увидимся. Мы дожидались в раздевалке, пока все разойдутся, нарочно долго натягивали уличную одежду. А потом снова разделись.

Роберт затягивается, выпускает дым. За окном до сих пор светло – шествию нет конца. Каждый огонёк свечи – один человек. Мерцают белые язычки, точно опустились на землю звёзды.

– Ей-богу, я не слыхал, чтобы кто-то зашёл. Но наверное, всё-таки зашёл. На другой день меня выгнали из команды, а Данте лишили стипендии. Даже барахло из шкафчиков забрать не дали. В последний раз я его видел на автобусной остановке – шапка на глаза надвинута, подбородок трясётся. И смотрит на меня так, будто убить готов.

– Боже… – Саймон ёрзает на постели. – Что с ним стряслось?

– Его подстерегли ребята из нашей команды. Меня тоже подкараулили, но я легко отделался. Я был крупнее, сильнее – защитник как-никак. Другое дело Данте. Ему лицо изуродовали, бейсбольной битой сломали позвоночник. А потом оттащили на поле и привязали к ограде. Сказали, что убивать не собирались, да какой мудак им поверил бы?

Саймон качает головой, от страха его мутит.

– Судья, вот кто поверил, – продолжает Роберт. – Я знал, что если там останусь, то с ума сойду. Вот и приехал в Сан-Франциско. Стал учиться танцам – из балета не выгоняют за то, что ты гей. Нет ничего на свете голубей балета. Но ведь недаром Линн Суонн[24] танцами занимается. Нагрузка адская. И делает тебя сильнее.

Роберт залезает под одеяло, прячет лицо на груди у Саймона, и Саймон прижимает его к себе. Как ему утешить Роберта – взять за руку? Поговорить с ним? Погладить по голове? Новое, взрослое чувство ответственности за другого человека пугает его; здесь гораздо легче допустить промах, чем в сексе.

В апреле Гали звонит Саймону и вызывает в театр, срочно. Саймон хватает спортивную сумку и, не пожалев денег, едет на такси. Гали встречает его у служебного входа.

– Эдуардо получил травму на репетиции, – сообщает он. – Делал со-де-баск[25] и подвернул ногу. Нелепая случайность… ужасно. Надеемся, это всего лишь растяжение, а не что похуже. Даже если так, он выбыл из строя на месяц. – Гали кивает Саймону: – Ты знаешь хореографию.

Его не спрашивают – ему предлагают партию в “Рождении человека”. У Саймона сжимается сердце.

– То есть… да, знаю. Но я…

Он хочет сказать: “Но я не потяну”.

– Будешь стоять последним, – распоряжается Гали. – Выбора у нас нет.

Саймон следует за ним по длинному коридору к гримёрным. Эдуардо скрючился на полу, нога на деревянном ящике, на лодыжке пакет со льдом. Глаза у него красные, но при виде Саймона он всё-таки находит силы улыбнуться.

– Хотя бы, – шутит он, – костюм для тебя подбирать не надо.

В “Рождении человека” весь костюм танцора – балетные трусы, ягодицы и те наружу. В этом смысле “Пурпур” – неплохая школа: на сцене Саймон полностью раскован, нагота не мешает сосредоточиться на движениях. Огни рампы светят так ярко, что не видно зрителей, и Саймон внушает себе, что их и вовсе нет, только он сам и Фаузи, Томми и Во, все направляют Роберта на пути сквозь рукотворный туннель. Когда они выходят кланяться, Саймон так стискивает руки товарищей, что ладони горят. После спектакля они как были, в гриме, едут в клуб “Кью-Ти” на Полк-стрит. Саймон в порыве восторга хватает Роберта и целует при всех. Все их подбадривают, и Роберт улыбается так смущённо и радостно, что Саймон снова его целует.

А осенью Саймону дают партию в “Крепком орешке”, “корпусовской” версии “Щелкунчика”. После хвалебной статьи в “Кроникл” продажи билетов вырастают вдвое, и Гали по такому случаю устраивает вечеринку у себя в Аппер-Хайт. Коричневая кожаная мебель; апельсины в золотой вазе на камине благоухают на весь дом. Пианист из академии играет Чайковского на “Стейнвее” Гали. Дверные проёмы увиты омелой, и то и дело средь общего гула раздаются радостные вопли, когда случайным парочкам приходится целоваться. Саймон приходит с Робертом, тот в бордовой рубашке и нарядных чёрных брюках, вместо серебряной серёжки в ухе сверкает бриллиант размером с горошину перца. Посреди беседы со спонсорами Роберт уводит Саймона из-за стола с закусками в коридор, а оттуда – через стеклянные двери в сад.

Они садятся на деревянный настил. Даже в декабре сад стоит в цвету: толстянки, настурции, калифорнийские маки – здешние туманы им нипочём. Саймон вдруг ловит себя на мысли: вот бы и мне такую жизнь – успех, свой дом, любимый человек. Он всегда считал, что всё это не для него, что он создан для другой жизни, не столь благополучной и чистой. И дело не только в том, что он гей, а ещё и в пророчестве. Саймон мечтал бы о нём забыть, но все эти годы оно разъедало ему душу. Он ненавидит и гадалку за то, что предсказала ему такое будущее, и себя за то, что поверил. Если пророчество – ядро на ноге, то его вера – цепь; будто кто-то ему нашёптывает: “Скорей! Беги! Не жди!”

Роберт говорит:

– Я переезжаю.

На прошлой неделе он откликнулся на объявление о сдаче квартиры на Эврика-стрит. Квартира с кухней и палисадником, оплата фиксированная. Саймон ходил смотреть её вместе с Робертом и дивился стиральной машине, посудомойке, остеклённой веранде.

– Сосед у тебя уже есть? – спрашивает Саймон.

Настурции весело кивают рыжими головками. Роберт, сев поудобнее, улыбается:

– Хочешь жить со мной?