Смерть Иисуса не была позорным фактом, ведь она была предсказана в книге Закона и Пророков[209]: их авторы провидели, что он будет предан одним из своих последователей[210]и покинут учениками[211]. И всё же Евангелие от Марка заканчивалось нотой ужаса. Когда женщины пришли, чтобы умастить мёртвое тело, они увидели, что могила пуста. Несмотря на то, что явившийся ангел рассказал им о воскресении Иисуса, женщины «выйдя, побежали от гроба; их объял трепет и ужас, и никому ничего не сказали, потому что боялись»[212]. Этим оканчивался рассказ Марка, и в этом отрывке выражалось чувство пугающей неопределённости, которое христиане испытывали в то время. И всё же немногословное, суровое повествование Марка было «благой вестью», потому что царство Божье «уже пришло»[213].
Однако в конце 80-х гг., когда создавалось Евангелие от Матфея, эти надежды начинали слабеть. Ничего не изменилось: откуда же могло прийти царство Божье? Матфей отвечал, что оно приходит незаметно и действует тихо, как закваска в мере с тестом[214]. Его община испытывала страх и гнев. Их собратья-евреи обвиняли их в отступлении от Торы и Пророков[215]. Их избивали в синагогах и отдавали в судилища старейшин[216]. Они ожидали, что их будут предавать на мучения и убивать до самого конца[217]. Поэтому Матфей особенно старался показать, что христианство не только находилось в гармонии с еврейской традицией, но и было её вершиной. Едва ли не каждое событие в жизни Иисуса произошло, дабы «исполнить написанное». О его рождении оповестил ангел, как и о рождении Измаила, Самсона и Исаака[218]. Сорок дней его искушения в пустыне составляли параллель сорока годам скитаний народа Израиля; Исайя предсказал его чудеса[219]. И — что важнее всего — Иисус был великим учителем Торы. Подобно Моисею, он провозгласил новый закон мессианской эпохи с вершины горы[220] и настаивал на том, что он пришёл не затем, чтобы отменить Закон и Пророков, но чтобы исполнить их[221]. Отныне евреи должны были соблюдать Тору ещё строже, чем когда-либо прежде. Теперь евреям недостаточно воздерживаться от убийства: они не должны были даже предаваться гневу. Не только прелюбодеяние запрещалось: мужчина не мог даже смотреть на женщину с вожделением[222]. Древний закон воздаяния — око за око, зуб за зуб — был заменён новым: теперь евреи должны подставлять ударившему их другую щёку и любить своих врагов[223]. Подобно Осии, Иисус утверждал, что сострадание важнее, чем соблюдение ритуалов[224]. Подобно Гиллелю, он проповедовал золотое правило[225]. Иисус был более велик, чем Соломон и Иона, более велик, чем храм[226]. Фарисеи, современники Матфея, утверждали, что изучение Торы поможет евреям обрести присутствие Бога (Шхину), которое они прежде находили в храме: «если двое сидят и обсуждают сказанное в Торе — Шхина пребывает между ними»[227]. А Иисус обещал: «где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них»[228]. Христиане обретут Шхину через Иисуса, который отныне заменит и храм, и Тору.
Лука был автором не только Евангелия, но и части книги Деяний апостолов. Он тоже стремился показать, что Иисус и его последователи были благочестивыми иудеями, но также подчёркивал, что Евангелие предназначено для всех: евреев и язычников, для женщин и для мужчин; для нищих, для сборщиков податей, для доброго самаритянина и для блудного сына. Лука даёт нам драгоценный отблеск того духовного опыта, который ранние христиане получали при помощи толкования пешер. Он рассказывает символическую историю о двух учениках Иисуса, которые шли из Иерусалима в Эммаус через три дня после распятия[229]. Подобно многим христианам — современникам автора Евангелия от Луки, они пребывали в смятении и унынии, но по дороге встретили неизвестного человека, который спросил их, отчего они так печальны. Ученики объяснили, что они последователи Иисуса и верят, что он был мессией. Но он был распят и, в довершение всего, женщины из их общины рассказывают дикие истории об опустевшей гробнице и явлении ангелов. Незнакомец мягко упрекнул их: не так ли надлежало пострадать мессии, прежде чем войти в славу свою? И он начал изъяснять им всё, сказанное о Нём пророками, начиная с Моисея. Вечером апостолы прибыли, куда шли, и попросили незнакомца остановиться с ними. Когда он преломил хлеб за ужином, они вдруг поняли, что всё это время с ними был Иисус, но «глаза их были удержаны», и они не узнали Его. Затем Он стал невидим для них, и они вспомнили, что их сердце «горело», когда Он «изъяснял им Писание».
Христианский пешер был духовной дисциплиной, в основе которой лежало горе и недоумение, которое обращалось напрямую к сердцу, заставляя его гореть. Христиане собирались «по двое и по трое» и обсуждали, каким образом Закон и Пророки связаны с историей Иисуса. В процессе этого совместного общения тексты «открывались» и позволяли испытать мгновенное чувство вдохновенного прозрения. Оно проходило, подобно тому, как исчез, будучи узнанным, Иисус, но впоследствии очевидные противоречия соединялись в мистическом ощущении цельности. Образ незнакомца играл здесь важнейшую роль. Открывшись тому, кого они видели впервые, апостолы совершили акт веры (пистис). В экклесии Луки евреи и иноверцы поняли, что, обращаясь к «другому», они обретали Шхину, которую всё в большей степени отождествляли со своим мессией, с Христом.
В ряде церквей в Малой Азии создавалось иное понимание Иисуса, которое представлено в Евангелии и трёх посланиях, приписываемых Иоанну, а также в эсхатологической книге Откровения. Все эти «Иоанновы» тексты видят в Иисусе воплощение Логоса, сошедшего на землю, как последнее откровение Бога[230]. Иисус был агнец Божий, искупительная жертва, берущая на себя все грехи мира, подобно ягнёнку, которого приносили в жертву в ходе ритуала в храме во время празднования Песаха, еврейской Пасхи[231]. Прихожане этих церквей считали своим наиглавнейшим долгом любить друг друга[232], но они не пытались проповедовать чужим. Члены этой общины ощущали себя осаждёнными и сплотившимися в противостоянии «миру»[233]. Всё существующее, казалось, разделилось на борющиеся противоположности: свет против тьмы, мир против духа, жизнь против смерти и добро против зла. В недавнем прошлом религиозные общины пережили болезненный раскол: некоторые из прихожан сочли, что их учения «несносны» и «не ходили более с Иисусом»[234]. Верные смотрели на этих отступников как на «антихристов», исполненных убийственной ненависти к мессии[235].
Члены этой христианской секты были убеждены в исключительности своей правоты и в том, что весь мир ополчился против них[236]. Евангелие от Иоанна было в первую очередь обращено к «группе своих», имевшей систему символов, непонятную непосвящённым. Иисус постоянно вынужден напоминать «евреям», что они будут искать Его и не найдут: «где буду Я, туда вы не можете прийти»[237]. Его аудитория постоянно ощущала себя сбитой с толку, но, поскольку Иисус был последним откровением Бога миру, это неприятие было приговором: те, кто отвергает его — дети дьявола, они останутся во тьме.
По мнению Иоанна, с иудаизмом было покончено раз и навсегда. Он систематически описывает, как Иисус замещает собой практически все главные откровения Бога Израилю. Отныне именно в воскресшем Логосе евреи обретут присутствие божества: Иисус-Логос возьмёт на себя функцию разрушенного храма и станет тем местом, где евреи смогут ощутить божественное присутствие[238]. Когда он вышел из храма, Шхина ушла с ним[239]. Когда он праздновал праздник Суккот, во время которого, согласно церемонии, совершается возлияние воды на жертвенник и зажигаются огромные храмовые светильники, Иисус — подобно Премудрости — воскликнул, что Он — живая вода и свет миру[240]. Во время Праздника Опресноков Он сказал, что это Он — «хлеб жизни». Он не только более велик, чем Моисей[241]и Авраам, — Он воплощает в себе божественное присутствие: у него хватило духу произнести запретное имя Бога: «Прежде нежели был Авраам, Я есмь [Ани вахо]»[242]. В отличие от евангелистов-синоптиков, Иоанн ни разу не показывает Иисуса призывающим язычников. Экклесия Иоанна, вероятно, в начале целиком состояла из евреев, а отступниками, вероятно, стали те евреи-христиане, которые сочли это спорное и, возможно, кощунственное учение о Христе «несносным»[243].