отражается тонкое и верное понимание, как именно разыгрывались подобные схватки, в целом присущее и другим источникам XIX века. Например, Мачеварианов подчеркивает естественную склонность борзых к преследованию зайцев, вступающую в противоречие с необходимостью дрессировать их для охоты на лис и особенно волков. Он отмечает, что родословная и практика, а также взаимодействие с более опытными собаками имеют первостепенное значение при выведении и дрессировке борзых, способных, подобно Караю, одолеть крупного волка. Кроме того, он подчеркивает, что борзые должны хватать волка за горло (как Карай), а не за задние ноги (как Любим):
Такой крови собака берет волка всегда в ухо или в глотку и вопьется, как бульдог, но просто злобная собака лишь щиплет волка то за ноги, то за полено** [**волчий хвост], и при каждом его обороте отскакивает в сторону. <…> Чтоб натравить молодых собак на волка, нужно их привалять с надежным, опытным и безответным волкодавом, и чтоб уж в это время в поле отнюдь не было трусливой визгушки, ни молодой, ни старой: в противном случае дурной пример (как и в людях) заразителен, и скорее последуют ему, чем хорошему [Мачеварианов 1991: 98].
Карай, о котором рассказывают, что когда-то он в одиночку одолел матерого волка, тем не менее даже с помощью других собак не может удержать волка в неподвижном состоянии. Когда Николай собирается спешиться и заколоть зверя, тот неожиданно вырывается и в поисках спасения устремляется к лесу. Сравнительно неопытный Николай оказывается недостаточно отважным или не успевает среагировать на быстрое развитие событий. В этот момент Данило, более способный к быстрым действиям и более смелый, чем охотники-дворяне, показывает, что не зря занимает у Ростовых должность ловчего:
Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошел на утек, Данило выпустил своего бурого не к волку, а прямою линией к засеке так же, как Карай, – на перерез зверю. <…>
Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел тяжело дыша бурый, и он услыхал звук паденья тела и увидал, что Данило уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было и для собак, и для охотников, и для волка, что теперь всё кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данило, привстав, сделал падающий шаг и всею тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данило прошептал: «Не надо, соструним», – и переменив положение, наступил ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данило раза два с одного бока на другой перевалил волка [Толстой 1938а: 255].
Это описание заставляет вспомнить эпический образ князя Борятинского из очерка С. П. Жихарева. Впрочем, волка окончательно одолевает и связывает не Николай, а ловчий Данило, действующий как бы от лица своего господина, а сам молодой граф подчиняется указаниям, которые шепотом отдает его крепостной. Толстой проводит скрытую параллель между Данилой и Караем, отмечая, что оба инстинктивно догадываются, какой путь волк изберет для бегства, а Николай смотрит на обоих сверху вниз, сидя верхом на лошади. Именно они физически сталкиваются и взаимодействуют с волком, выступая посредниками в противостоянии Николая с этим высшим воплощением дикой русской природы, тогда как он сам исполняет роль активного наблюдателя. В кульминационный момент охоты Николай оказывается неспособен полностью претворить в жизнь архетип дворянина-охотника, воплощенный в князе Борятинском. На мой взгляд, это свидетельствует не о неудачливости, характерологически присущей Николаю, но о реалистически обоснованном понимании Толстого, что подобный подвиг превышает способности сравнительно молодого охотника, впервые столкнувшегося с матерым волком.
Затем Толстой бросает последний взгляд на волка, связанного и взваленного «на шарахающую и фыркающую лошадь». Помимо старого волка еще двух молодых волков захватили гончие, а трех – другие борзые:
Охотники съезжались с своими добычами и рассказами, и все подходили смотреть матёрого волка, который свесив свою лобастую голову с закушенною палкой во рту, большими, стеклянными глазами смотрел на всю эту толпу собак и людей, окружавших его. Когда его трогали, он, вздрагивая завязанными ногами, дико и вместе с тем просто смотрел на всех [Там же: 255].
Как и в очерке Жихарева, опубликованном в 1842 году, в толстовском описании охоты на первый план исподволь выступает момент покорной безысходности, когда захваченный живьем волк после яростной схватки с борзыми лежит связанный и способен только молча смотреть на победивших его людей, которые безбоязненно его трогают. В обоих текстах подчеркивается дикая «инаковость» захваченных волков, символически сосредоточенная в их непроницаемом взгляде. Однако, в отличие от очерка Жихарева, у Толстого присутствует неявная амбивалентность. Волк, связанный и взваленный на испуганную лошадь, воплощает дикое начало, которое только ограничено, но не укрощено; уязвимый и растерянный, он источает чувство смертности и страха. Его взгляд одновременно дикий и простой, в отличие от пытливых и бесцеремонных взглядов людей, которые окружают и трогают его. Читатель, помнящий, как вздрогнул волк, когда ранее почувствовал на себе взгляд Николая, может представить, насколько травматично было ощущать на себе такое множество человеческих взглядов связанному зверю, чьи глаза расширились и остекленели от потрясения.
Илл. 5. Н. Е. Сверчков. Охота на волка (1870). Heritage Image Partnership Ltd/Alamy Stock Photo
Дриянский описывает псовую охоту на волков несколько раз, не уступая Толстому в реализме и точности, но при этом восполняя его относительную сдержанность при изображении заключительного этапа охоты. Описания Дриянского более натуралистичны, поскольку он в откровенных подробностях изображает борьбу между борзыми и волком, а также использование охотником кинжала. Во всех случаях волк погибает от кинжала, а не попадает в руки охотников живьем, как у Толстого. В одном случае граф Алеев, опытный псовый охотник, наставник рассказчика в охотничьем искусстве, собственноручно убивает матерого волка. Когда его борзой пес Поражай один на один вступает в схватку с волком – «случай, редкий в охоте», – Алеев, чтобы избежать челюстей зверя, заходит к волку с тыла и глубоко вонзает ему кинжал в пах, а рассказчик удивляется отваге и самого графа, и его борзого [Дриянский 1985: 110].
В наиболее подробном описании охоты на волка, принадлежащем Дриянскому, одна из борзых, как и в романе Толстого, была ранена крупным волком, вследствие чего остальные побоялись продолжать нападение, кроме самого опытного борзого пса, принадлежавшего графу Атукаеву. Граф подоспел, когда оставшиеся собаки набросились на волка. Как и у Толстого, граф не прыгает на волка сам, но поручает одному из своих охотников, Егорке, нанести последний удар, пока волка удерживает один из графских борзых псов по кличке Чаус:
Граф приказал принять зверя.
Охотники прыгнули с лошадей, и Егорка первый, схватя волка за заднюю ногу, всадил ему в пах кинжал по рукоятку; собаки отскочили; на земле остался один только Чаус: пасть его впилась в волчье горло и замерла на нем; зверь, хрипя, лежал врастяжку; стремянной бросился к Чаусу и разнял ему пасть кинжалом.
Храбрый боец при общих похвалах отошел тихо в сторону и снова пал на землю, сильно дыша; из горла у него валила клубом кровавая пена; налитые кровью глаза блестели, как раскаленные угли.
Егорка с радостным лицом принялся вторачивать волка, как трофей, принадлежащий ему, по правам охоты [Там же: