Вот вам и Успение Богородицы. А вот - дальнейшая история Церкви:
А потім ченці одяглиТебе в порфіру. І вінчали,Як ту царицю… Розп'ялиЙ тебе, як сина. НаплювалиНа тебе, чистую, кати;Розтлили кроткую!
Антицерковный дух Тараса Шевченко неистребим:
Зацвіла в долиніЧервона калина,Ніби засміяласьДівчина-дитина…… Якого ж ми раюУ бога благаєм?Рай у серце лізе,А ми в церкву лізем,Заплющивши очі… (1849)
Радетель за чистоту апостольской веры (мы видели, как он отделал апостолов) поливает грязью Отцов Церкви, которые для него являются лжеучителями: «О, святые, великие, верховные апостолы, если бы вы знали, как мы запачкали, как изуродовали провозглашенную вами простую, прекрасную светлую истину. Вы предрекали лжеучителей, и ваше пророчество сбылось. Во имя святое, во имя ваше так называемые учители вселенские подрались, как пьяные мужики на Никейском вселенском соборе».
Здесь имеется в виду история со святым Николаем Угодником, который на Никейском соборе не сдержался и ударил еретика Ария. Шевченко или не знает, или умалчивает о том, что Собор осудил поступок епископа и запретил ему совершать богослужения.
Далее продолжается апелляция к апостолам и жалобы на тупое человечество: «Во имя же ваше поклоняемся безобразным суздальским идолам и совершаем в честь вашу безобразнейшую вакханалию. Истина стара и, следовательно, должна быть понятна, вразумительна, а вашей истине, которой вы были крестными отцами, минает уже 1857 годочек. Удивительно, как тупо человечество.»
Но как же мудр его поводырь!
Не устраивает его как христианство в целом, так и православие в частности: «… город Чебоксары. Ничтожный, но картинный городок. Если не больше, то, по крайней мере, наполовину будет в нем домов и церквей. И все старинномосковской архитектуры. Для кого и для чего они построены? Для чувашей? Нет, для православия. Главный узел московской старой внутренней политики - православие. Неудобозабываемый Тормоз по глупости своей хотел затянуть этот ослабевший узел и перетянул. Он теперь на одном волоске держится». (1857).
Украине, конечно, православие без надобности. И подлежит уничтожению:
Світе ясний! Світе тихий!Світе вольний, несповитий!За що ж тебе, світе-брате,В своїй добрій, теплій хатіОковано, омурано(Премудрого одурено),Багряницями закритоІ розп'ятієм добито?Не добито! Стрепенися!Та над нами просвітися,Просвітися!… Будем, брате,З багряниць онучі драти,Люльки з кадил закуряти,Я вленими піч топити,А кропилом будем, брате,Нову хату вимітати! (1860)
Было, все было по кобзарю - и печь иконами топили, и багряница шла на портянки… не пропали зря его труды. Ибо до последних дней проповедовал он бешеную ненависть к Православной Церкви и всему с нею связанному:
Моя ти любо! Мій ти друже!Не ймуть нам віри без хреста,Не ймуть нам віри без попаРаби, невольники недужі!Заснули, мов свиня в калюжі,В святій неволі! Мій ти друже,Моя ти любо! Не хрестись,І не кленись, і не молисьНікому в світі! Збрешуть люде,І візантійський СаваофОдурить! Не одурить бог… (1860)
Неизвестно, какого «бога» имеет в виду Шевченко, а «Саваоф» - это одно из имен библейского Бога.
Последние стихи принадлежат, разумеется, наместнику Бога на земле, которому дано судить Церковь. По его мнению, в храмах Божьих служат лакеи или языческие жрецы:
Кума моя і яВ Петрополіськім лабірінті,Блукала ми - і тьма, і тьма…«Ходімо, куме, в піраміду,Засвітим світоч». І зайшли,Єлей і миро принесли.І чепурненький жрець Ізіди,Чорнявенький і кавалер,Скромненько длань свою простер,І хор по манію лакея,Чи то жерця: «Во ІудеїБисть цар Саул». Потім хорРевнув з Бортнянського: «О скорбь,О скорбь моя! О скорбь велика!» (1860)
Священнослужители достойны только оскорблений, которые им щедро раздаются - в прозе: «Рано поутру пошел в трактир, спросил себе чаю и нарисовал из окна Благовещенский собор. Древнейшая в Нижнем церковь. Нужно будет узнать время ее построения. Но от кого? К пьяным косматым жрецам не хочется мне обращаться, а больше не к кому».
И - в стихах:
… А маги, бонзи і жерці(Неначе наші панотці)В храмах, в пагодах годувались,Мов кабани царям на салоТа на ковбаси.
Высший подвиг христианина - монашеский подвиг. Но не для Тараса Шевченко. Об одной своей героине, ушедшей в монастырь, он говорит следующее:
… А її немаєІ не буде вже, святої…Де ж вона поділась?У Києві пресвятомуВ черниці постриглась.Родилась на світ жить, любить,Сіять господнею красою,Витать над грішними святоюІ всякому добро творить,А сталось ось як. У черницяхЗанапастилося добро… (1847)
В конце жизни он создает «ГІМН ЧЕРНИЧИЙ» (1860), в котором якобы от имени монахов богохульствует:
Удар, громе, над тим домом,Над тим божим, де мремо ми,Тебе ж, боже, зневажаєм,Зневажаючи, співаєм:Алілуя!Якби не ти, ми б любились,Кохалися б, та дружились,Та діточок виростали,Научали б та співали:Алілуя!Одурив ти нас, убогих,Ми ж, окрадені небоги,Самі тебе одурилиІ, скиглячи, возопили:Алілуя!Ти постриг нас у черниці,А ми собі молодиці…Та танцюєм, та співаєм,Співаючи, примовляєм:Алілуя!
Ненависть к священникам была у него такой, что и мертвых Шевченко не оставлял в покое. В 1860 году умер митрополит Петербургский Григорий, который кроме всего прочего был известен протестом против изготовления женской одежды из тканей, разрисованных крестиками. Вот издевательский отклик на смерть митрополита:
Умре муж велій в власяниці.Не плачте, сироти, вдовиці,А ти, Аскоченський, восплачВоутріє на тяжкий глас.І Хомяков, Русі ревнитель,Москви, отечества любитель,О юбкоборцеві восплач.І вся, о Русская беседа,Во глас єдиний ісповєдуйСвої гріхи.І плач! і плач!
Аскоченский - русский журналист из «Русской беседы». Хомяков - русский религиозный мыслитель и поэт. В своем дневнике Шевченко дважды переписал его стихотворение «Кающаяся Россия». Очевидно, ему нравилось, когда каются другие. Самому, правда, подобное и в голову не приходило.
Его не устраивает ни существо православия, ни обрядность Православной Церкви. Вот впечатления от пасхального богослужения 1858 года: «… В 11 часов я отправился в Кремль. Если бы я ничего не слыхал прежде об этом византийско-староверском торжестве, то, может быть, оно бы на меня и произвело какое-нибудь впечатление, теперь же ровно никакого. Свету мало, звону много, крестный ход, точно вяземский пряник, движется в толпе. Отсутствие малейшей гармонии и ни тени изящного. И до которых пор продлится эта японская комедия?
В 3 часа возвратился домой и до 9 часов утра спал сном праведника.» Почему же не святого?
На другой день - у М.С. Щепкина: «Христос воскрес!
В семействе Михайла Семеновича торжественного обряда и урочного часа для розговен не установлено. Кому когда угодно. Республика. Хуже, анархия! Еще хуже, кощунство! Отвергнуть веками освященный обычай обжираться и опиваться с восходом солнца. Это просто поругание святыни!».
Ну, зачем же обязательно обжираться и опиваться, ироничный наш кобзарь? Почему бы не отпраздновать застольем великий праздник православных христиан, да еще после 40-дневного Великого Поста? Конечно, если постился. Если же не постился, не каялся в грехах, не молился и не рад Воскресению Христа, то и праздновать нечего. Тогда постоянный безбожный праздник всегда с тобой.
Отвратительна для Тараса Шевченко и православная иконопись: «Проходя мимо церкви святого Георгия и видя, что двери церкви растворены, я вошел в притвор и в ужасе остановился. Меня поразило какое-то безобразное чудовище, нарисованное на трехаршинной круглой доске. Сначала я подумал, что это индийский Ману или Вешну заблудил в христианское капище полакомиться ладаном и деревянным маслицем. Я хотел войти в самую церковь, как двери растворились, и вышла пышно, франтовски разодетая барыня, уже не совсем свежая, и, обратяся к нарисованному чудовищу, три раза набожно и кокетливо перекрестилась и вышла. Лицемерка! Идолопоклонница! И наверное б… И она ли одна? Миллионы подобных ей бессмысленных, извращенных идолопоклонниц. Где же христианки? Где христиане? Где бесплотная идея добра и чистоты? Скорее в кабаке, нежели в этих обезображенных животных капищах. У меня не хватило духу перекреститься и войти в церковь; из притвора я вышел на улицу, и глазам моим представилась по темному фону широкого луга блестящая, грациозно извивающаяся красавица Волга. Я вздохнул свободно, невольно перекрестился и пошел домой.» (1857).