Я смотрела в глаза Валентины, густо залепленные накладными ресницами, и чувствовала одно: смертельно устала, хочу послать всех нахрен и лечь спать.
Ночь выдалась бессонной, хотя, когда Лекс вернулся, старательно притворилась спящей. Прислушивалась, как он тихо ходил в соседней комнате, видимо, раздеваясь, как отправился в душ, потом лег.
Раньше, в тех случаях, когда мы не возвращались вместе, всегда ожидали друг друга. Обзавелись привычкой болтать на ночь о том, о сем, сидя за кухонным столом, запивая чаем купленный или приготовленный мною десерт. Ну в основном, его ел Романов, я же просто наблюдала или со смехом воровала с его тарелки крем или крошки, или соблазнительные кусочки ягод…
Но вчера он лег без этого устоявшегося ритуала… И чувствовала: его это обеспокоило. Я слышала, как поскрипывал диван — Лекс тоже не мог уснуть. А утром, как бы тихо ни старалась двигаться, он мгновенно вскочил, словно лишь дремал, сторожил мое появление.
Я натянуто улыбнулась:
— Привет. Прости, не хотела будить.
— Ерунда, — он потер лицо, поскреб пробивающуюся щетину. — Как вчера все прошло? Ты неожиданно вернулась раньше меня.
Я пожала плечами и прошла на кухню.
Не хотелось с ним говорить. Та стена между нами, которую вчера ощутила впервые и которая царапала острыми фрагментами поверхности, холодила душу, сегодня никуда не делась, а будто даже выше и прочнее стала. Эта стена защищала прежде всего меня саму. Мне нужно было время, чтобы собрать себя по кусочкам, чтобы перестать бояться непонятно чего, чтобы разобраться. Загвоздка в том, что я не знала: что именно разбилось, в чем именно нужно разобраться?
Я соорудила горячие бутерброды, сварила кофе, но успела сделать лишь несколько глотков, когда на кухню зашел Романов. Пробормотав, что как раз сегодня мне нужно быть на работе пораньше, оставила его одного, мгновенно помрачневшего, растерянного, обулась в прихожей, подхватила сумку и ушла.
Паршиво начавшийся день и дальше покатился по наклонной. Люди бесили и раздражали больше обычного, трескотня девчонок-сотрудниц вызывала головную боль и потребность нецензурно осадить их.
Я не знала, что происходит… Казалось, теряла связь сама с собой. Это было много хуже того вечера, когда ушла от Решетникова. Тогда мысли заняло составление плана, бурливший в крови адреналин требовал собраться, не поддаваться панике, эмоциям. Тогда все быстро определилось: есть трудности, их надо преодолеть. Теперь же… все словно осыпалось пеплом, стало зыбким, призрачным, странным.
Лучше всего помог бы разговор с Романовым. Лекс быстро бы нормализовал мое настроение, самочувствие и потерявшее фундамент мировоззрение дружескими объятиями, шуткой, ценными и чисто мужскими умозаключениями. Но любая такая беседа означает, что я должна быть откровенна. И если раньше могла себе позволить раскрыть все на девяносто процентов, пожаловаться и посетовать, как несправедлива жизнь, то как раз сейчас откровенность была под запретом.
А потом пришла ярость. Она не была кипящей, а скорее текла ровной рекой, затапливая душу, заставляя всех ненавидеть. Сначала все же заткнула вдохновленно болтавших о шмотках Алину и Леру (второй час уже пошел их обсуждению, достали!), потом сказала правду мадам, искавшей, чем же замазать свою пятнистую рожу. Той, как выяснилось, не понравились, во-первых, мой тон, во-вторых, посыл. Видите ли, усомнилась в ее безупречности и в мантре продавца «Клиент всегда прав».
— Все это можно было сказать более… Иносказательно, — вынесла вердикт Валентина.
Помассировав виски, прикрыв глаза, она выдохнула и через долгую минуту заявила:
— Марина, ты хороший работник, хотя и любишь долгие обеды со своим парнем. Но вот такое поведение… Знаешь, если бы это была просто левая тетка, которая явилась за покупками, я бы просто ограничилась замечанием и предупреждением. Но тебе не повезло: это хорошая подруга нашей заведующей…
Я не удержалась, фыркнула.
— Окей, все понятно, — кивнула и начала развязывать дурацкий платок, вечно мешавший и натиравший шею. Прощай, хомут!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Сейчас напишу заявление на увольнение по собственному.
Когда вручала листок Валентине, хотелось громко и зло расхохотаться. Но не стала этого делать, поглощенная потрясающей мыслью: я свободна. Совершенно свободна от этих людей, тупых покупательниц, воображавших себя царицами, и их ограниченных вкусов, от необходимости притворяться той, которой не являюсь, вставать ни свет ни заря, волноваться из-за потери работы.
Эта мысль окрыляла и одновременно приводила в отчаяние. Жизнь продолжала рушиться как карточный домик, а я по-прежнему ничего не контролировала и не представляла, с какого конца начать разбирать этот хаос…
На карточке еще оставались деньги, не пожалела их, решив побаловать себя: прокатилась до любимого некогда винного и купила коллекционную мадеру. К черту все! У меня сегодня праздник. Первое увольнение, пустые карманы, потеря друга и странный психоз — это настоящий повод, чтобы напиться. Когда, если не сейчас?
Глава 4
Лекс пришел около девяти. Он несколько раз пытался дозвониться до меня, писал сообщения, но не реагировала.
К тому моменту, как он явился, я была в том самом состоянии, когда пьяное отчаяние мешается с экзальтацией и жаждой деятельности. Чтобы сделать как можно хуже и себе, и ему, я вынесла на помойку половину хлама, хранящегося в квартире (и не побожусь, что в пакеты попало только ненужное), потратила деньги с его карты, привязанной к озоновскому аккаунту, заказав постельное белье, кухонную утварь, пледы и что-то еще (покупка вылетела из головы сразу же, как я ее оформила). Он застал меня в большой комнате. Я сидела на диване и, широко улыбаясь, терзала гитару, пытаясь вспомнить аккорд. Звучало ужасно, какая-то из струн, похоже, собиралась оборваться… Впрочем, мне хотелось мучений. И своих, и чужих.
Романов остановился в дверях и очень долго молча смотрел на меня. Явно шокировала его.
— Привет, сосед, — засмеялась я и, вскочив с дивана, бросив гитару на подушку, взяла с журнального столика наполовину опустошенный стакан (нужных бокалов у Романова в квартире не водилось, поэтому пришлось пить мадеру совершенно плебейским способом) и допила вино, не отрывая взгляда от лица парня.
А посмотреть было на что, да. Безмерно удивленные серые глаза быстро посерьезнели, рот твердо сжался, брови нахмурились. Лекс стал таким восхитительно обескураженным, напряженным, так пристально и цепко оглядел меня, одетую в шелковые, отделанные кружевами пижамные маечку и шорты, что расхохоталась, запрокинув голову.
— Ну сделай лицо попроще, Лекс, — попросила я, подходя к нему. — Тебе налить, кстати? Это коллекционная мадера. Нектар богов. Очень рекомендую. Думаю, ты никогда раньше не пробовал да и не попробуешь. Не с твоей зарплатой.
— Что празднуем? — спросил он тихо, явно сдерживая эмоции. Но они отражались в этих красивых глазах: немного гнева, тревога и решимость. Эх, Романов, меня ты никогда не обманешь!
— О! Меня уволили. Это раз. А два: я настоящая мразь. И поступаю как мразь. Все это ты не знал, а теперь знаешь. И это чудесно. Настоящее облегчение! Больше никакого притворства.
Я нагло растрепала волосы своего, кажется, уже бывшего друга, и ушла на кухню. Хозяина дома требовалось чем-то накормить. Пожалуй, приготовлю блюдо, которое всегда выручает ленивых, — омлет.
Из четырех яиц в миску попали только три. Выругавшись, я вооружилась бумажными полотенцами, присела, намереваясь убрать с пола растекшиеся желток с белком, скорлупу, но не удержала равновесия и плюхнулась на свои шикарные нижние 94 с половиной.
Смешки внезапно сменили жгучие слезы, заструившиеся по щекам. Неловко вытирала их ладонями, никак не могла остановиться, успокоиться…
— Рина, — Лекс легко поднял меня, подхватил на руки и понес в комнату.
— Пусти! — Я начала брыкаться, поэтому он поставил меня на ноги у стены рядом с двойными дверями.