Читать интересную книгу Сон Вовы - Светлана Васильева

Так вот, к тому времени, о котором идет речь, как внешний, так и внутренний круг моих друзей действительно стал сужаться. Это был как бы даже и не круг, а просто линия без начала и конца, без спасительной дырки в центре.

Все линии вообще разомкнулись, разошлись - "уже развел руками черными Викжель пути" - сны кончились, окончательно нас испепелив, и пепел разлетелся по ветру.

Они исчезали один за другим, парами и поодиночке: и чета Клейманов, и Иван Русаков с женой своей Рахилью, и подруга детства Любка Молотова, и даже старинный друг семейства, родоначальник всей нашей литературы Семен Семеныч.

Куда они исчезли? Вам виднее, дорогой Г.Г.П.! Вы лучше знаете, как это бывает -огни Шереметьево-2, детское колечко, не пропущенное строгими дядями из таможни и в последний момент брошенное через железное заграждение, ночные обрывистые звонки, редкие письма с позавчерашними ответами и вопросами (отвечать уже нет никакого смысла), потом обрыв телефонной связи и полное молчание, с обеих сторон, ползущее к одной точке, как огонь по бикфордову шнуру... обрыв телефонной связи, обрыв...

Конечно, это не идет даже ни в какие сравнения с тем, что было когда-то, ведь исчезали с земли целые семьими со взрослыми и детьми без всякого права переписки. Эти ужасы никогда не должны повториться на данном историческом отрезке, дорогие мои товарищи! И дети современных родителей совсем не те дети.

Они бы не стали, к примеру, писать письмо вождю с просьбой отыскать мучителей их мамы и папы, а потом расстреливать друг друга в лесу из пистолета. Дети моих знакомых, к счастью, уцелели и даже, я надеюсь, успели побывать вместе со всеми родителями в лучшем на земле месте тамошнем Диснейленде. Увидели свои детские мечты в осуществленном и даже увеличенном виде! Однако, не соизмеряя масштабов, хочу все-таки отметить, что и там и там конечные результаты сходились: вместо человека в пространстве просто образовывалась дырка и почему-то пахло паленым, хотя он тут же возникал где-то еще, в другом каком-то пространстве. От этого все, кто оставался на прежнем месте, ходили со странно перекошенными лицами:

расстройство челюстно-лицевых мышц. Как будто встретил на улице что-то милое и приятное, чему невольно улыбнулся, и потом с этой улыбкой какое-то время продолжаешь идти, а все уже давно кончилось - приятное позади, кругом одни сплошные рожи... Мы долго еще носили т о выражение лица, с которым общались с исчезнувшими друзьями. Имея вид, как я теперь понимаю, самый идиотский... Но что толку понимать сейчас! Мы же договорились, дорогой Г.Г.П., - буду писать только от лица настоящего времени, хоть и в прошедшем. И тогда еще можно будет что-то поправить, о чем-то догадаться! И тогда в моей квартире уже под вечер снова раздастся звонок...

...По старинной привычке смотреть на пришедшего сначала в глазок я вижу через маленькое стеклышко его, нашего гипотетического отца, но в слегка искаженном и уменьшенном варианте.

Все у нас к тому времени, надо сказать, тоже уже сошло на нет - он окончательно стал отцом в минусе... Но вот почему-то мы сейчас стоим друг перед другом в оседающих пылью московских сумерках и каким-то боковым зрением необыкновенно отчетливо ощущаем за окном падеж последних августовских звезд.

Вова лежит в своей кроватке, куда он недавно перекочевал из младенческой люльки, и играет только что подаренным ему розовым Колобком: если нажать пальчиками на круглые бока, изо рта высовывается красный резиновый язык, похожий на срам.

Мы все трое пугаемся и хохочем. Мы хохочем и поем песенку про Колобка, как он там ото всех, черт этакий, ушел с румяным боком - катится, катится себе дальше, а навстречу ему...

- Вова! - Вова смеется, а Колобок снова высовывает гостю свой язык. Мы все снова притворно пугаемся.

- Ай да Вова, ай да сукин сын! - тот, похоже, радуется детской сообразительности. - Конечно, навстречу мне Вова, кто же еще... мне отмщенье и аз воздам.

- Что ты! - смеюсь я. - Мальчик далек от аллюзий и параллелей, да и при чем тут ты?

- Ну, отец все-таки, - смеется, - все-таки уезжает не на день, не на два...

- И даже не на три, - смеюсь, - только чей же это отец?

- Да его, Вовин, - улыбается он.

- Ошибаешься, - улыбаюсь в ответ. - Вова не твой сын. Это ошибка.

- Как это не мой? Какая может быть ошибка? - смеется.

- Простая, - смеюсь в ответ, - это вы тогда сообща придумали, будто я целка невинная. Потом еще звезду какую-то приплели и чуть ли не духа святого - извольте ли видеть, прямо ко мне на дом для непорочного зачатия... А я к тому времени уже слегка подзалетела!

- Шутишь, - смеется, - никуда ты не подзалетела. Проверено - мин нет.

- И кто же проверял?

- Да я и проверял. Не помнишь?

- Ну, проверял, - смеюсь я, - это вы тоже здорово придумали: звезда, мол, звездой, а вдруг ничего не родится или родится несколько недоделанным. На весь свет ведь позорище! Публика ни за что не простит. Надо было, значит, доделать.

Только я к тому времени была уже:

- Не была, - усмехается, - Все я лично сделал, тепла загнал куда надо.

- Ошибка, - смеюсь, - ошибка! А если и нет, то это называется групповое растление, папа!

- Теперь уже поздно, - отвечает, - никто все равно не поверит. Ты ведь у нас женщина с большое буквы. Никогда тебя не забуду.

- Конечно, не забудешь. Я тоже не забуду. Никто из нас ничего не забудет. Даже Вова:

- Жди меня и я вернусь, только очень жди! - поет вдруг Вова (крайне восприимчивый мальчик, все запоминает) и машет сабелькой.

- Ай, да Вова, ай да сукин сын, уже поет, - радуется он.

- То ли еще будет, - радуюсь я.

- А что будет?

- Что было, то и будет.

- А что было?

- Сам знаешь.

- Я-то знаю.

- И я знаю. В детстве тебе казалось, что ты - одинокий и страшный Колдун. Ото всех на свете должен скрываться. Но тебя каким-то образом вычисляют - и дети показываю на тебя пальцами, за твоей спиной, смеются, строят рожи. Никто не хочет с тобой играть, потому, что ты не такой, как они, и от этого становишься еще страшнее. Изо рта твоего сам собой вырастает клык, нос делается как палка, подбородок вытягивается и заостряется. Тебе хочется убить каждого, кто над тобой смеется и мысленно ты убиваешь, ночью вонзаешь нож в самое сердце обидчика, всем им вонзаешь!.. А наутро ребенка действительно находят мертвым, с кровавой раной.

Никто не знает, но ты-то знаешь, кто виноват в его смерти...

- Замечательно! - смеется. - Это что, страшная сказка для Вовы?

- Нет! - смеюсь. - Это "Страшная месть" Гоголя.

- А я думал, ты ясновидящая!

- А я думала, ты изменник Родины!

- Мы славная парочка. И Вова у нас - славный.

Вова, попытавшись перелезть через высокий бортик кровати, шлепается обратно.

Наупражнявшись вволю, он устраивается поудобнее, подкладывает под щечку кулачок и засыпает, храпя как маленький удалец.

- Поздно, - говорю я. - Опоздаешь.

- Не опоздаю, - отвечает он.

...И тут меня начинает возносить, словно какая-то чудесная сила поднимает мое тело на семь верст, несет все выше, круче - нежит, покачивает и несет. Я боюсь этой силы, но мой страх только распаляет ее, и она уже хочет уничножить меня совсем, уничтожить бесполезной высотою, и я покоряюсь ей, начинаю уничтожаться.

Но страх мой - нет, он сильнее той силы, сильнее всего. Он спасает меня.

Отпусти, говорю я, и он улыбается, а я и не держу, лети. И я лечу с чужой той высоты, как камень, в пустоту...

- Вова не спит, подглядывает в щелку.

- Спит отрок.

- Пусть видит. Сын за отца не отвечает.

- Он же не сын.

- Это ты не отец.

...И какая-то другая, еще более могучая сила устремляет нас дальше друг от друга. Из приоткрытой двери клубами валит молочной белизны свет, обволакивая каждого из нас порознь в несколько слоев, как будто кто-то хочет уберечь нас от холода. Но нам все равно холодно. Даже сквозь эти слои мы кожей, каждый своей, чувствуем прикосновение чего-то ледяного и острого. Это мимо в колючей небесной сини проплывают остроконечные звезды, секущий бледный серпик месяца и длинный шлейф царапающей, как градины, пыли... От этой пыли ничего не разглядеть, но вдруг словно чья-то рука проводит тряпкой по стеклу, снимает черные разводы дождя и снега. Все начинает блестеть, сверкать, отражать и отражаться. На нас смотрят чьи-то огромные зеркальные зрачки и мы бесстрашно несемся в их непролитое сверканье. Что там, что? Нас там нет, я вижу все, кроме себя. Я жадно и пристально гляжусь в светлые зеркальные зрачки, - покажись, отразись хоть на одну секунду... Пусть покажется хоть кто-нибудь! Хоть тот мальчик, с которым я бродила по весеннему пустырю. И вы знаете, дорогой мой Г.П.П., что я там увидела? Вы, конечно, можете подумать, что это был он, зияющий страшным оскалом лик Колдуна. Или на худой конец какое-нибудь зазевавшееся отечественное привидение. Не угадали, не угадали...

Ничего я там так не увидела, ровным счетом ничего! Пусты были зрачки. Не отразилось в них - ни чья-то чужая вина, ни наша собственная боль в пустых сердцах перед вечной разлукой. Нет у боли лица.