Читать интересную книгу Нищета. Часть вторая - Луиза Мишель

Река Об орошает мирную тенистую равнину, поросшую пышными травами: войны галлов, а позднее — французов утучнили здешние земли человеческим прахом. Тут находится аббатство Сито, основанное в XII столетии святым Бернаром[14]. Высокие деревья, остаток дремучих друидических[15] лесов, осеняют монастырские строения, где осужденные на срок более одного года отбывают каторжные работы. Это и есть Клерво.

В залитой светом долине высится мрачное и угрюмое здание тюрьмы. За ее решетками немало несчастных людей, действительно виновных в тех преступлениях, за какие их наказали. Другие осуждены за злодеяния, совершенные не ими; а те дела, за которые им следовало бы держать ответ, остались нераскрытыми. Наконец есть и невинно осужденные вместо настоящих преступников; последние остались на свободе и смеются над проницательностью правосудия.

В этой тюрьме есть свои знаменитости, вроде Бигорна, старичка со сморщенным лицом цвета красного дерева. Он так наловчился по части мелких краж, что нередко вытаскивал из кармана начальника тюрьмы или Капеллана носовой платок, а затем почтительно подавал его, будто платок был обронен. Иногда он подшучивал таким же манером и над посетителями. Дядюшка Бигорн был бродягой чуть ли не с рождения; еще в детстве, отправляясь нищенствовать, мать носила его на спине. Приговоренный в общей сложности к двадцати годам лишения свободы, он отбывал наказание здесь. Всю свою жизнь он бродяжил, но любил подражать повадкам знаменитых жуликов. Это было ему тем легче, что он долгое время подвизался в качестве фокусника. Фортель с платком был одним из его коронных номеров.

Этот «злоумышленник» всегда говорил на воровском жаргоне, откуда и его прозвище («Бигорн» на этом жаргоне значит воришка). Когда-то коротко знакомый с несколькими известными преступниками, он уверял, что являлся их соучастником. Однако бахвальство старика не могло обмануть его товарищей, опытных по части всяких мистификаций.

Другой тип, долговязый Адольф, кривой, с вихляющейся походкой, утверждал, наоборот, что он ровно ни в чем не виноват. Между тем никто из заключенных не хотел бы с ним встретиться один на один в темном лесу, особенно имея полный кошелек…

Судьба некоторых арестантов Клерво была поистине печальной. У одного из них, фальшивомонетчика, было пятеро детей, которых он горячо любил. Жена его умерла, и всех их пришлось отдать в приют для подкидышей… Другой украл двадцать франков при следующих обстоятельствах: его мать болела, но в больнице для нее не нашли места. Наступил день, когда она уже не могла встать с постели. Стоял декабрь, в доме не было ни топлива, ни хлеба… Тогда мальчуган вышел вечером на улицу и стащил у первого встречного щеголя кошелек, в котором оказалось всего двадцать франков…

Сперва, как уже известно, Огюста присудили лишь к году тюрьмы; но за повторное неповиновение тюремному начальству в дни, когда он узнал о приговоре, вынесенном его отцу, срок увеличили, и теперь ему предстояло провести в Клерво целых два года, прежде чем выйти на свободу (под свободой для бедняков подразумевается свобода умирать с голоду, особенно если в паспорте пометка: «отбыл тюремное заключение»).

Пребывание в тюрьме оказалось для Огюста более сносным, чем жизнь на воле. Он прибыл в Клерво с такой характеристикой: «Крайне вспыльчив и недисциплинирован, склонен к буйным выходкам». Первое время его считали опасным преступником; однако очень скоро он показал себя с хорошей стороны.

Огюст не питал отвращения к труду, ибо привык к тяжелой работе у дубильного чана. Правда, он говорил себе: «Мы, заключенные, трудясь в тюрьме, становимся невольными виновниками безработицы. Ведь многим не хватает хлеба потому, что мы выполняем ту же работу за сущие гроши!» Такие мысли рождались в голове юноши, размышлявшего о прогнившем механизме современного общества, которое доживает свои последние дни, общества, враждебного беднякам и покорного богачам.

* * *

В больших тюрьмах иногда отводят несколько часов в день на занятия с арестантами. Огюст, совершенно невежественный (десяти лет ему уже пришлось бросить школу и поступить на кожевенный завод), попав в Клерво, с жадностью набросился на те жалкие крохи знаний, какие можно было получить на этих уроках. Вскоре учитель, пораженный успехами юноши, стал проявлять к нему особое внимание и снабжать его книгами. Огюст поглощал их ночью, при коптящем свете ночника, пользуясь тем, что надзиратели спят. А может быть, тюремщики не мешали ему, боясь столкновений с этим смирным парнем, слывшим почему-то головорезом.

— На что тебе это? — спрашивали товарищи. — Думаешь, приговор отменят? Как бы не так!

— Нет, — отвечал Огюст, — я учусь, чтобы знать.

— Хочешь стать ученее всех?

Огюст улыбался. Бедняга вовсе не думал об этом; ему просто хотелось развить свой ум, найти применение своим способностям. К тому же занятия помогали ему забыться. Порою ему это удавалось. В такие минуты прошлое казалось лишь тяжелым сном, и семнадцатилетний юноша вновь становился самим собою.

— Он совсем не замечает барбосов (надзирателей), — говорили его товарищи по заключению. Но так случалось не часто.

Огюст писал отцу и сестрам. Из Тулона, по причине, нам известной, ответа не приходило уже несколько месяцев, но из Парижа в тот день, о котором идет речь, он получил письмо, очень его взволновавшее.

Как и в Тулоне, мы застаем арестантов в тот единственный час, когда они могут расправить утомленные плечи и почувствовать, что живут, то есть страдают. Как и в Тулоне, надзиратели притворялись, будто не слышат, когда разговор заходил о чем-либо, представлявшем для них интерес.

В этот вечер беседа обещала быть особенно занимательной. Речь шла о недавней новогодней амнистии, открывшей кое-кому двери тулонской каторжной тюрьмы. Называли имена помилованных: Гренюш, Жан-Этьен, Лезорн…

— Лезорн! — воскликнул забавный старичок, выдававший себя за убийцу. — Я промышлял вместе с ним!

— Что же вы делали? — спросил Адольф, любивший послушать чужую болтовню.

— Мокрые дела, черт возьми! Мы вместе пришивали.

Адольф улыбнулся. Он лучше других знал, что Бигорн врет, ибо настоящим соучастником Лезорна был он сам.

— Полно заливать, старина! Скажет тоже!

Отложив чтение письма, Огюст прислушался. Анжела как раз и писала о некоем Лезорне, амнистированном каторжнике, которому отец поручил позаботиться о ней и о сестрах. Про болезнь Софи она почти ничего не сообщала. Здоровье девочки, по-видимому, не улучшалось. В письме Анжелы была какая-то недоговоренность, тревожившая Огюста. То, что он услышал сейчас о Лезорне, отнюдь не могло его успокоить. Если этот человек — такой, как о нем говорят, отец не могу дать ему подобного поручения.

Старичок, стремившийся прослыть закоренелым злодеем, продолжал:

— Беда всем обладателям горяченьких (денег), если Лезорну дали глотнуть воздуха (освободили).

В углу длинной камеры (каждый ее конец освещался одной-единственной лампой, низко опущенной и озарявшей лишь небольшое пространство вокруг койки надзирателя) худой большеголовый верзила, похожий на сову, царапал что-то на клочке бумаги. Это был Вийон[16] тюрьмы. Он сочинял песню, фразу за фразой, и, подбирая мотив к ее словам, тихонько напевал, так что его голос сливался с завыванием ветра. Он писал о бедняге, бредущем домой из тюрьмы и умирающем с голоду. В самом деле, кто даст ему работу? Кто откроет перед ним дверь своего дома, даже за плату?

Раз каторжник освобожденныйШел по дороге, долго шел.Он много дней в пути провел,Больной, голодный, изможденный.

Ни у кого он не просилНи хлеба, ни воды, ни крова;Дремал под деревом и сноваПускался в путь, хоть был без сил…

— Эй ты, артист! — сказал ему сосед. — Дай нам спать! Ты всю душу вымотал своим тоскливым воем! Ну, к чему без конца думать о том, что сидишь в тюрьме?

— Э, разве тюрьма — не повсюду? Так почему ж не писать об этом?

— Да… Но разве те, у кого ничего нет, могут чувствовать себя на свободе? Я лично предпочитаю, чтобы меня снова сцапали, когда Мой срок кончится. Лучше соломенный тюфяк в тюрьме, чем мостовая! Ведь чтобы подыхать от голода и холода, тоже нужно мужество… а у меня его не хватает. — Говоривший растянулся на своей койке. — Ну, разве здесь плохо?

— Ты прав, старина, черт тебя дери! Ведь я признал себя виновным во всем, что мне припаяли, лишь бы иметь кров над головой и жратву…

И поэт вновь принялся за свои рифмы, не обращая внимания на суровую действительность.

— Еще один корчит из себя невинного! — пробормотал Адольф.