Читать интересную книгу Газета Завтра 613 (34 2005) - Газета Завтра Газета

Почему-то кладбища никогда меня не печалили. Какой-то необыкновенный свет в них и чувство абсолютной свободы. Целый день из отпуска отвожу на паломничество.

От Потаповского погоста до Судомского километров восемь. Тут уже вовсе мотоцикл едет на мне, а не я на нем: завалы, колеи, топи. Но вот и просвет после долгого подъема. И трехметровый синий крест из бруса на месте сожженной церкви. И надо же! Нынче ко кресту дорожка прокошена капитальная, в то время, как до сих пор приходилось продираться в бурьяне. И вокруг креста трава заботливо свалена. А в оградке вгустую посажены маки. Видать, на Пасху горсть семян сыпанули, не меньше. И теперь пучит землю маковым цветом. А чуть дальше, за крестом, что-то совсем новенькое: дерн содран, земля посыпана толстым слоем гравия и речной гальки. Утрамбована. И посреди этой площадки, обнесенной цепями, взгроможден бетонный обелиск с вмурованной мраморной плитой. Подхожу, читаю: " На долгую память потомков о жестокой и глупой гражданской войне. О белых воинах, погибших в сражении у деревни Гремиха 20 октября 1918 года". Далее перечислены шесть местных фамилий. Последний — Дмитрий Орлов. И ниже подпись автора памятника: " Правнук Михаил Орлов. 17 мая 2005 года".

Если учесть, что в двадцати шагах на этом старинном погосте могилы красных партизан, убитых в том же сражении у той же деревни и официально призираемые с того самого 1918 года, то появление нового знака можно расценить как попытку примирения земляков, соседей, родственников — русских людей Судомской волости спустя почти девяносто лет после "глупой и жестокой войны".

Пирамидка с ржавой звездой и камень с новеньким никелированным крестиком на заброшенном погосте — символы утраченного согласия мертвых русских и желанного единения нас, живых. Два памятника на погосте, как две шахматные фигуры. Первый ход был сделан красными, второй, ответный — белыми в лице потомка-бизнесмена из Архангельска. Хорошо бы, партия закончится патом.

Еду дальше по трассе кросса с прыжками на ухабах, волоком в бочажинах километров за пять, в пойму другой реки — лесной, мрачной с исконно зырянским названием Пуя. Там еще один погост и церковь на три четверти цела.

В глухом лесу навстречу трое мальчишек с пластмассовыми ведерками. Один голосует. Останавливаюсь. "Дяденька, закурить не найдется?" Развожу руками. "А вы куда, ребята?" Отвечают хором: "По ягоды". Это детдомовцы. Одеты все в одинаковые курточки. Стоит тут недалеко в лесу, в чащобе детдом. Обнесен колючей проволокой, будто маленькая зона. И растут дети в лесу, и зимой и летом наблюдая из окон одни и те же деревья и кусты. Волчатами растут.

А храм, вот он, в деревне за холмом. Иконы Тихвинской богоматери. Конечно, без креста и без шатра. Ножичком поскоблил бревна под дощатой обшивкой — желтые, смоляные. У меня на доме бревна в срубах мертвее, тесаны в начала прошлого века. Значит, эта церковь построена в двадцатых годах, перед самым русским апокалипсисом.

В тени церкви на чурбаке сидит старуха. Ребенок в мокрых колготках возится в песке. На выселках стрекочет лесопилка. Года четыре назад я подбил мужиков с этой лесопилки продать мне сотню левых досок — нащельниц. А потом описал всю эту операцию и мужиков под вымышленными именами забавы ради читателей "Завтра". Мужики расстроились. Два года меня стороной обходили. А нынче вдруг — с улыбками, с поклоном, с ручкой. Отчего такие перемены? Оказывается "директора сняли", который фигурировал в очерке как ново-феодал, и использовал сюжет и похожесть для давления на мужиков против меня. Разборка в клубе происходила. Выволочка мне устраивалась по всем законам партийно— профсоюзной работы в советские времена, хотя уже за миллениум перевалило. Я был за то, чтобы мужики сами распоряжались продуктами своего труда на лесопилке. Не воровски, а честно. Без оглядки на конторских нахлебников. Но тогда директор еще был в силе. Мужики боялись его. С его "съемом" почувствовали свободу. Правда оказалась на моей стороне. Хотя, видит Бог, писал я тот очерк только ради красного словца. Но русский человек в любой байке умеет политику разглядеть...

Вечер. Белые тучки одно к одному, рыбьей чешуей обсыпали небо. Плавники у рыбы розовеют на западе. Рыба держит небо. Путешествую по ее утробе.

Последнее кладбище, индивидуальное. Единственная могила у дороги. Столик. Скамья. Сажусь. Поминаю Тольку Попова квасом. Хотя сам он был крутой, огнеметный, весело пьющий мужик. Был смел и ядовито-насмешлив. Всякая работа в руках горела. На своем "Москвиче" не вписался в этот поворот, машина нырнула с насыпи в ручей. Ноги у него зажало. В ледяной воде по грудь сколько ему удалось прожить? Утром хватились. Пока искали — кончился Толька. Я тогда этот столик соорудил, сиденье. Каждый год поминаю.

Живые и мертвые — это естественно и навсегда. Странно только, что иной мертвый для тебя живее живого.

В дальних дорогах кресты на обочинах, венки, памятники, даже часовенки мелькают справа и слева. На асфальте жизнь кипит, а за кюветом, как за некоей стеной, — благодать небес. Гонишь свой "Восход" под сотню, ликуешь, песню "Любэ" орешь. А чуть немного оплошал — и псалом тебе.

Но сегодня на этом двенадцатикилометровом пути по шоссе мне песни не поются. В душе — молитвенные мотивы. Хотя всегда с радостью навещал фермера Красова, крестника своего на ниве свободного земледелия. Еще в горбачевские времена публикацией в "Молодой гвардии" сманил я его с семьей из тесноты кубанских черноземов сюда на волю комариной Руси, на пустующие земли в брошенных деревнях. За двадцать лет он чудесным образом укоренился, два дома построил— кирпичный и деревянный, четыре трактора заимел разного хода и мощности. Комбайн. Мастерские — деревообделочную и автомобильную — с подъемником. Молокозаводик открыл. Вырастил здесь дочку и трех сыновей. Выучил их в Вологде, сняв там квартиру и обеспечив "Волгой" для поездок домой, когда соскучатся. Поседел здесь, высох до жил. Дедом стал. Средний сын перенял у него хватку и вкус к самостоятельности. Стал отец уже понемногу от дел отходить. Сын в коренники впрягся. Для меня этот парень вслед за отцом становился светочем, русским героем-первопроходцем, счастье добывающим своими руками, всем серым мужикам живой пример. А нынче приезжаю на родину в отпуск, разворачиваю местную газетку, на тебе! В отделе объявлений весь перечень названной мною выше техники вижу в рубрике "Продается". И адрес: ферма Дудинская. И подпись: Красов Н.А.

Спрашиваю у соседа, что стряслось со знаменитостью? А сын у него, говорит, погиб в аварии. Его "Волгу" протаранила грузовая десятитонная фура.

До сих пор из "маузера" выцеливает в небесах над Русью Верховный комиссар людей высокого полета. Унижает жизнелюбивых и дерзновенных. Равняет с пресными. Трудовой азарт, служение родной земле, революционный опять же замах — все на мушку берет. А на меня еще один грех вешает: не вводи во искушение, не соблазняй людей в своих писаниях землей и волей.

Съезжаю с асфальта в соснячок, по песчаной дороге километр и вот она— ферма Красова. Глушу мотор. Тихо как на кладбище. Оба дома на замке. Даже собак нет.

Как-то купят это хозяйство? Целиком или по частям? На вывоз или с землей? Кто теперь обоснуется на этом высоком берегу одного из притоков Северной Двины? А мне это уже и не интересно. Прощаюсь навсегда. Бью подметкой кирзача по стартеру мотоцикла. Усилием воли стараюсь унять активность слезных желез. Еду к живым.

Сенокос в этом году идеальный. Месяц — стойкая жара, убедительная сушь. Чувствуется — так и до сентября простоит. В отличие от Потаповских лугов Верхние поля все еще косятся. Правда, уже по двупольной системе. Такая новация введена в обиход смекалистым северным мужичком в период его борьбы с наступающей экологической девственностью. Половину площадей он скашивает в один год, половину в следующий. Такая получается художественная стрижка лугов. Потому что сена кооперативы требуется в два раза меньше, чем растет на его землях. Скоро введут мужики трехполье. А дальше мельчить без потерь уже будет невозможно. За четыре года некошеная земля прорастает ольхой в палец толщиной. Бульдозер для корчевки потребуется. Уже и на Верхних полях запущены под лес полянки и низинки. Уже и тут, если и косят половину, то только где поровней, где меньше трясет тракториста. Отступают под напором дикой зелени. Потому что нет заградотрядов в виде голодной, ревущей скотины. Потому что теперь никто не контролирует поголовье. Голодная, орешь благим матом, сена требуешь — под нож тебя, буренушка. Не выступай. У остальных от этого только удои повышаются. Производительность растет. Все бы хорошо, да только тенденция настораживает. Сейчас в кооперативе шестьдесят голов, хотя еще в прошлом году было восемьдесят. Значит, через два-три года может остаться десять красавиц удоистых. И это на двадцать человек работников. А помнится, у "архангельского мужика" Николая Сивкова, у одного, было около ста голов. С сыном и наемным работником он управлялся с сенокосом для такого стада. И тоже, как вспомнишь, Бог его рано прибрал. В шестьдесят лет, в самый разгар славы единоличной трудовой, силы и желания "всем доказать", сгорел "Борода" от болезни за месяц...