Он замолчал и спустя несколько мгновений сказал тихо: «Что это? кой черт вылезает там из-под церкви? Уж не духи ли усопших идут видеть битву славную и слушать пение скальда? Слуга покорный! И самые храбрые русские дворяне устраняются от сражений с нечистою силою». Сказав сие, он встал и быстро пошел к выходу. Таковой поступок нового скальда прекратил сражение, Никандр и соперник его встали; и последний, проворчав: «Как я глуп, что такого бездельника выбрал в товарищи», — не ленивее его бросился к ограде и исчез. Вылезший из-под церкви, подбежав к женщинам и видя одну все еще не в состоянии привстать, став пред нею на колени, спросил:
— Ради бога скажите, что значит все мною виденное?
— Благодарите, — сказал старшая, — сего молодого человека, что он спас вашу графиню!
— Как?
— Недостойный друг ваш князь Вихревертов сейчас был здесь, имея намерение ее увезти!
— Небо! Не я ли заколол его на поединке? Не тень ли его приходила?
— Совсем на тень не походит, — отвечал подошедший Никандр, — ибо я чувствую то лучше других. Телесность сего привидения весьма ощутительно чувствуют мои бока, спина, затылок и особенно тупей.
— Тысячекратно благодарю вас, — вскричал незнакомый граф, — за то участие, которое приняли вы в положении жены моей! Как рад я, что случай дал мне знать о существовании сего чудовища, которое почитал я падшим под моими ударами и оттого-то до более удобного случая к побегу из отечества скрывался я между мертвыми. Дай бог, чтобы я когда-либо мог заплатить вам за сию услугу.
Глава III
Мирская сходка
Они много насказали друг другу учтивостей, и наконец граф спросил:
— Заклинаю вас, милостивый государь, не скрывать вашего имени, дабы все семейство наше вместе со мною могло питать к вам всегдашнюю благодарность!
— Хотя правда, — отвечал Никандр, — поступок мой сам по себе ничего не значит и за полученные мною толчки я и сам отплатил нехудо; а потому не имею права требовать благодарности, однако же не имею нужды и скрывать пред вами своего имени. Я называюсь князь Никандр Чистяков!
— Небо! — вскричали обе женщины вместе, будучи, по-видимому, крайне поражены сим извещением.
— Неужели, — сказала графиня, получившая уже употребление чувств, — неужели вы тот самый, который некогда выгнан был из здешнего пансиона за то, что поцеловал сестру мою Елизавету?
— Боже, — вскричал Никандр вне себя, — неужели вы Катерина, дочь покойного Ивана Ефремовича?
— Точно так!
— Где же сестра ваша?
— Ах! Она с нами!
— Где могу я видеть ее?
— Покудова нигде! Она совсем не показывается. Положение наше теперь самое неприятное. Оставьте на время ваше любопытство; при первом нашем свидании я объясню вам больше. Ваша услуга навсегда оставит в сердце моем воспоминание. — Она пошла с графом, который, узнав, что соперник его не заколот, поуспокоился и на расставанье не преминул осыпать его похвалами за мужество, оказанное незадолго на сражении. Одна незнакомка, остановясь на минуту, спросила трепещущим голосом:
— Бога ради не скрывайтесь от меня! Есть ли у вас отец или дядя?
— У меня есть отец, и зовут его Гаврилою Симоновичем!
— Боже! Где живет он?
— В доме родственника своего, здешнего купца Причудина!
Незнакомка быстро отскочила, подняла руки к небу и потом стремительно его оставила. Никандру все казалось что-то весьма чудно. Образ Елизаветы живо ему представился. Он побрел домой, исполненный глубоких размышлений.
Старик Причудин и князь Гаврило сидели за ужинным столом, когда показался наш витязь. Оба ахнули, да было отчего; так исцарапан, измят был он своим супостатом. Они приступили с вопросами, и Никандр по обыкновению рассказал им все виденное и слышанное. Выслушав, князь Гаврило сказал со вздохом:
— Ясно! Это она!
— Кто же такой?
— Завтре, друзья мои, удовольствую ваше желание. Вы увидите конец моих странных приключений, и ты, Никандр, узнаешь, для чего я поручил тебе отыскать твою незнакомку. До завтрова!
В назначенное время, когда други наши все удосужились, князь Гаврило начал продолжение своего повествования следующим образом:
— Помнится, остановился я в том месте повествования жизни моей, когда мы с добрым жидом Янькою устроили вновь свое малое хозяйство. Я занимался хлебопашеством, а он торговлею. С соседями жили мы мирно и никогда не отказывали, если они в чем возможном просили нашей помощи. Однако правду говорят, что дьявол хоть где вселится. Янька, будучи на одной ярмарке, познакомился также с торгующим жидом Иосифом и, полюбя его за расторопность, привез погостить ко мне в Фалалеевку, Иосиф был молод, довольно статен и не убог. У нас тотчас родились намерения соединить свои достатки и вместе начать торговлю пообширнее. Это еще более сблизило нас с Иосифом; ибо ничто так скоро не соединяет людей, как взаимная прибыль. Мы скоро поладили, начали, и успех отвечал намерениям. Год провели мы вместе, и все были довольны друг другом.
Я, кажется, дал уже заметить отчасти мысли мои о любви и ненависти. Это также два чувствования, которые сколько ни противуположны одно другому, однако нередко производят одно последствие, именно — погибель людям. В Фалалеевке была мещанка, по имени Устинья, по званию шинкарка. Этот род людей довольно всякому известен. Хотя она была и девица, однако жила не скучно, а об замужестве и не думала. Случайно Иосиф наш познакомился с нею, и хотя он был довольно усердный почитатель бога Авраамова, однако на сей раз не усомнился принести жертву проклятому Астарону. Следствия сего идолослужения были весьма важны.
Скоро целомудренная Устинья приметила свою беременность и новость сию открыла своему соблазнителю.
— Что же мне делать? — сказал изумленный еврей. — Виноват ли я, что судьбе не угодно было произвести тебя на свет жидовкою? Тогда бы дело другое!
— Нет, — возразила Устинья, — я тебе докажу, что в деле сем непременно судьба участвовала, чтоб тем сделать тебя христинанином и моим мужем!
— Как не так, — сказал хладнокровно жид, — велика надобность судьбе вмешиваться в тайные веселости жида и христианки!
— Ого! — вскричала шинкарка с гневом, — так я сейчас докажу тебе, что не дозволю не только такому проклятому шутить над собою, но ниже самому старосте, и сейчас же иду к нему.
Сказав сие, отворотилась и быстро пошла; а жид, смеясь ее угрозе, пришел домой и весело рассказал нам свою повесть.
— О друг мой, — вещал Янька пророческим голосом и воздевши очи горе, — о Иосиф! ты погиб! Что ты сделал, несчастный юноша? Разве неизвестна тебе жизнь моя? не лишился ли я жены, детей, имущества; не сидел ли в темнице за то только, что сила вина моего повергла некоторых фалалеевских княгинь, им пресыщенных, в объятия батраков и что многие князья от той же причины карабкались на стены? Но ты, о горе тебе, друг мой! Ты обременил женщину, и еще торгующую таким изделием, к коему судии сей деревни чувствуют любовь родственную. Горе тебе, Иосиф!
Вместо того, чтобы послушать сих умных увещаний многоопытного Яньки и наскоро принять меры, Иосиф только издевался и заключил тем, что он плюет на всех судей сей деревни.
Едва окончил он сии храбрые речи, как вокруг хижины нашей послышался смешанный шум и разговор, подобный тому, когда приходили заклинать мертвеца. В скором времени ввалился к нам староста в сопровождении человек пяти десятских. Вся прочая сволочь окружила дом; староста начал с такою грозою, что усы и борода его как будто от ветра шевелились: «Так это ты, окаянный жид, не усомнился сделать такой позор за нашу хлеб-соль? О проклятый человек! Как только мог ты коснуться к христианской плоти? О ты, предатель Иисусов, злейший самого Иуды! Ступай же поплатись с нами! Свяжите ему руки назад и набейте на правую ногу колодку, а там изволь в мирскую избу!»
Когда десятские бросились на Иосифа со всем жаром, свойственным людям, обиженным в таком щекотливом деле, то сей неугомонный жид вместо оказания смирения, какое сделал соименный ему сын Иакова в Египте,[150] захотел подражать в храбрости Самсону[151] и со всего размаху поразил кулаком храбрейшего из наступателей. Удар был так ловок, что тот свалился с ног, но в падении стукнулся затылком об нос старосты, и у его фалалеевского высокомочия окрасились усы и борода дождем кровавым. Всяк догадается, что дело на шутку не походило. Как Иосиф ни храбро воинствовал, однако должен был уступить силе. Витязи всех веков подвержены были сей необходимости. Иосифа спутали и потащили в мирскую избу, назнача быть великому совету на другой день; причем и меня приглашали на оный, яко почетного жителя деревни.
Ночь провел я в унынии, а Янька — в горести. Со слезами просил он меня употребить все способы к освобождению друга его, и я обещал, а притом с большим усердием, нежели как бывало обещевал во время секретарства при князе Латроне.