как донос и призыв к разгрому акмеистов: «Если бы они все развязали себе руки, стали хоть на минуту корявыми, неотесанными, даже уродливыми, и оттого больше похожими на свою родную, искалеченную, сожженную смутой, развороченную разрухой страну! Да нет, не захотят и не сумеют; они хотят быть знатными иностранцами, цеховыми и гильдейскими; во всяком случае, говорить с каждым и о каждом из них серьёзно можно будет лишь тогда, когда они оставят свои „цехи“, отрекутся от формализма… и станут самими собой».
Пройдет пятнадцать лет и требования «отречься от формализма» станут главными в сталинском культурном терроре против всех, кто не укладывался в рамки «социалистического реализма».
Статья Блока, впрочем, тогда не вышла. А 7 августа 1921 года, впавший перед смертью в помешательство, поэт разбил бюст Аполлона (со времен издания знаменитого журнала — своего рода символ акмеизма) и вскоре скончался, так и не выпущенный советской властью заграницу для лечения. К этому моменту Гумилёв уже был арестован. Мы не знаем, кому и какие ещё сигналы посылались в Москву из окружения Блока, но возникает стойкое ощущение, что борьба на поэтическом фронте сыграла гораздо большую роль в убийстве большевиками Гумилёва, чем крайне вялая информация о его участии в подпольной организации.
Политическое оживление в Петрограде наступило в марте 1921 года, когда начались сначала забастовки рабочих против доведшего до голодухи военного коммунизма, а затем на поддержку рабочих выступили краснофлотцы в Кронштадте. Гумилёв лично, переодевшись, ходил агитировать рабочих. Хотя он утверждал, что говорить с ними тяжело, но завод, на котором он выступал, забастовал и вышел на улицу. А в Кронштадте бунтовали те самые моряки, которым он раньше читал стихи про «портрет моего государя».
Несколько дней теплилась надежда, что, может быть, народная стихия сделает то, чего не сумели сделать «белые» армии — свергнет большевиков. Гумилёв сочинял какие-то политические прокламации и намеревался их распечатать, используя полученную от подпольщиков типографскую ленту.
Однако последовала стремительная и чрезвычайно кровавая расправа над кронштадтцами, возглавленная Л. Троцким и М. Тухачевским, а В. Ленин оперативно ввел в стране НЭП и дал русскому мужику немного подкормиться, разменяв экономические уступки на политическую власть большевиков. В Петрограде начались массовые зачистки чекистами неблагонадежных. Гумилёв понимал, что ему грозит смертельная опасность. Он делился с Ахматовой, что, если бы не ответственность за большую беззащитную семью, он бы ушел в Финляндию, но такой возможности не было.
Очень кстати пришлась возможность поехать на Юг, на Кавказ и в Крым под покровительством начальника морских сил Советской России адмирала А. Нёмитца. Там Гумилёв подружился с Сергеем Колбасьевым — поэтом, моряком, поклонником джаза и экзотики. Это он «капитан, водивший канонерки», из стихотворения «Мои читатели». С. Колбасьев предложил издать в военной типографии какой-нибудь сборник Гумилёва и тот быстро создал из не оконченного цикла «Географии в стихах» сборник «Шатёр», посвященный Африке. Это была последняя вышедшая при жизни его книга. «Огненный столп», вершину своей поэзии, он уже отпечатанным не увидел.
На обратном пути из Крыма в Москву к Гумилёву подошел человек и представился: «А я Блюмкин». Он третьим попал в перечень «Моих читателей». Легендарный чекист-эсер, 6 июля 1918 года убивший германского посла Вильгельма фон Мирбаха, был своего рода героем, ведь многие считали, что этот теракт был направлен против похабного Брестского мира, унизившего и расчленившего Россию. На самом деле Мирбаха убрали потому, что он начал настраивать кайзера против Ленина и предлагал немцам прекратить поддержку большевиков и сменить их на монархистов, и не случайно Яков Блюмкин не был за своё преступление наказан. И тогда, и позднее он выполнял в ВЧК работу чрезвычайно наглого и артистичного провокатора, тесно связанного с Троцким. Появление этого провокатора рядом с собой Гумилёву следовало воспринять как знак того, что чекисты начинают его пасти.
В Петроград Гумилёв вернулся тогда, когда уже был арестован профессор-почвовед Владимир Таганцев, один из тех, с кем он был связан по антибольшевистскому подполью. В. Таганцев под давлением Я. Агранова раскололся, начал ездить с чекистами в машине, указывая им те дома, где не запомнил точного адреса. Гумилёва он, впрочем, всячески старался выгородить.
Погибли, отстреливаясь от чекистов, представители генерала Н. Юденича полковники Ю. Герман и В. Шведов, с которыми Гумилёв был тесно связан. В Петрограде появился зловещий спецуполномоченный ВЧК Яков Агранов, явно с установкой сделать что-то такое, что навсегда раздавит и запугает антибольшевистски настроенную интеллигенцию.
Однако Гумилёв вел себя на удивление отважно: за три дня до ареста он предложил историку Борису Сильверсвану стать членом подпольной пятерки взамен арестованных. При этом Гумилёв гарантировал, что его никто не выдаст. «Членов пятерки знаю только я», — подчеркивал поэт.
3 августа 1921 года его арестовали. Единственный вопрос, который он при этом задал: «Могу ли я взять с собой „Илиаду“»?
Протоколы допросов Гумилёва производят странное впечатление. Видно, что поэт стремится преуменьшить свою роль в деле Таганцева, а чекистов почему-то не очень интересует более точная информация. Фото из дела говорит со всей определенностью, что Гумилёва били, но никаких имен, того же Сильверсвана, он не назвал. В итоге заключение чекистского следователя по делу Гумилева уложилось в три абзаца: «В своих показаниях гр. Гумилёв подтверждает вышеуказанные против него обвинения. Виновность в желании оказать содействие контрреволюционной организации Таганцева, выразившееся в подготовке кадра интеллигентов для борьбы с большевиками и в сочинении прокламаций контрреволюционного характера, признает. Своим показанием гр. Гумилев подтверждает получку денег от организации в сумме 200 000 рублей для технических надобностей… Виновность в контрреволюционной организации гр. Гумилёва Н. С. на основании протокола Таганцева и его подтверждения вполне доказана».
Всем было понятно, что такая незначительная связь с «контрреволюционной организацией» такого значительного и известного человека как Гумилёв, никак не может служить основанием для расстрела. А более серьёзный уровень деятельности Гумилёва, его собственная деятельность как организатора подпольщиков, как показывает рассказ Сильверсвана, чекистов не заинтересовал — они даже не начали его «копать», удовлетворившись отговоркой, что никого конкретно он не имел в виду.
Вопрос — почему? Привязка к таганцевской организации была нужна только для легитимации убийства поэта, в то время как само решение об убийстве было принято на совсем других основаниях. Причём это было не только общее стремление запугать интеллигенцию, о котором часто говорят исследователи. Это было стремление убить именно того конкретного поэта, который стоял на пути утверждения «пролетарской литературы».
Когда по просьбе жены Максима Горького Марии Андреевой нарком просвещения Луначарский позвонил Ленину, уже совсем накануне расстрела, то выслушал короткий ответ, который пересказал так: «Ильич говорит, мы не можем целовать руку, поднятую против нас». Иными словами, поэта Николая Гумилёва