и остротой вскрытых проблем. Мы были покорены блестящей организацией фестиваля. Она проявлялась во всём: во встрече на аэродроме, в работе переводчиков, в соблюдении точности графиков и в комфорте гостиниц.
После спектаклей у огромного брезентового тента, водружённого в парке для того, чтобы кормить участников фестиваля, за вынесенными наружу столами, попивая вино и кофе, актёры засиживались до поздней ночи.
В предотъездную ночь мы с Сашей Кладько и Оксаной Скачковой тоже задержались в парке. Съехавшиеся со всех концов света актёры пели песни на разных языках, кружились в танцах. На специально отведённом месте жгли костры. Похоже, зябкость от ночной сырости, потребность во что-то закутаться должны были напоминать: происходящее вокруг не вымысел, не сон, а – явь. Языковая разобщённость – и такие схожие чувства, костры, падучие звёзды, срывающиеся во вселенскую тьму. Бог мой! Как хорошо, как осмысленно можно существовать на Земле! Кант считал, что человечеству присущи два благородных недуга: тоска по родине и тоска по чужбине. Была у нас родина. Находились мы на чужбине. А тосковали ещё о чём-то…
В одном из рассказов Василия Шукшина старик, сидя перед своей кончиной на крыльце деревенского дома, пытается вспомнить самое что ни на есть заветное, самое значительное из пережитого. Перебирает: любовь? дети? работа? Да-да! Но нет, что-то ещё… что-то иное… И шаг за шагом, уже клеточной памятью добирается до ощущения спаянности с конём, когда, пускаясь вскачь через лес и поле, всадник и конь в обоюдном слиянии сил выжимали сверхскорость. Полёт, скорость – это и осталось первенствующим чувством в памяти старика.
О чём-то схожем я слышала и от Льва Исаевича. Бывая в Москве, я неизменно навещала Славиных на даче в Переделкине. Льву Исаевичу было уже за восемьдесят, когда он сломал шейку бедра и оказался прикованным к креслу на колёсиках. Я как-то вызвалась провезти его по дорожкам лесопарка.
– Как вы думаете, Тамара, чего я больше всего хочу? – спросил он.
Я не сразу нашлась что ответить.
– Сесть за руль «газика» и… промчаться по монгольским степям, – сказал он.
Это из его молодых лет, из поры Халхин-Гола, когда он был военным корреспондентом. Неразгаданное неистовство какой-то нашей сути, наших безумств…
Тогда в Бонне мне пришла мысль: не может ли стремление совпасть с одним из объективно существующих свойств физического мира быть предвестьем превращения энергии души не в бренность, а в какой-то грядущий актив?..
* * *
С некоторыми сокращениями книга в Германии была переведена. Издана. Дважды переиздавалась. Немецкий перевод удивительным образом помог мне восполнить часть одной утраченной дружбы. Все послелагерные годы я пыталась хоть что-то разузнать о Марго Вендт-Пичугиной, с которой несколько лет провела на Севере, в ТЭКе. Я подробно писала о ней. Напомню главное.
Мать Марго была немка. Замуж вышла за русского инженера. Жили они в Екатеринбурге. В 1925 году родители отправили свою восемнадцатилетнюю дочь Марго в Берлин, в Школу мастеров – изучать художнические ремёсла и прикладное искусство. Окончив школу, Марго вышла замуж за немецкого художника Гюнтера Вендта и осталась жить в Германии. Брак оказался счастливым. У них было четверо детей: две девочки и два мальчика. Что такое советская власть, Марго фактически не знала. С 1925-го по 1945-й, то есть двадцать лет, она прожила в Германии. Но в 1945 году она подпала под соглашение о всеобщей репатриации советских граждан в СССР, достигнутое на Ялтинской конференции. Насильственно оторвав от мужа и от четверых детей, Марго осудили на десять лет по самой тяжёлой из статей УК РСФСР – 58–1, «измена Родине», вывезли из Германии и отправили в северные лагеря. Места наши на нарах в вагоне ТЭКа были рядом. А сблизила – тоска по детям. Когда нам по дороге на спектакль, куда водили под конвоем, случалось встретить вольную женщину или вольного мужчину с ребёнком, каждая понимала, что творится в душе у другой.
Марго была старше меня на тринадцать лет. Внутренне мятежная, но внешне сдержанная, она никогда и ни с кем не вступала в конфликт. Одержимость – во что бы то ни стало вернуться к детям и мужу стеной отделяла её от всего лагерного. Мне не просто нравилась эта неординарная во всех своих проявлениях женщина – я привязалась к ней. И она по-особенному относилась ко мне, к нам с Колюшкой.
Меня в 1950 году освободили. Срок Марго заканчивался через пять лет, в 1955-м. Одиозная статья стала поводом к тому, чтобы её отчислили из лагерного театра и отправили на тяжёлые земляные работы. Находясь ещё на Севере, я узнала адрес рабочей колонны, на которую её этапировали. Написала ей. Моё письмо она назвала «неожиданной ласточкой в самую лютую зиму». Ответ Марго оказался потрясающим документом её свободолюбия, редкого дара «творить жизнь из самой себя».
Я искала её после своего побега с Севера. Искала и позже: с Урала, с Волги. Расспрашивала о ней всех, с кем вела переписку. Никто о ней ничего не знал. Связь наша оборвалась. Лишь однажды мелькнуло в чьём-то письме: «Прошёл слух, что Марго вернулась в Германию и будто муж даже оркестр нанял, чтобы встретить её на вокзале».
Трижды побывав в Германии, но не зная названия города, в котором жила Марго, я ничего не могла предпринять, чтобы отыскать её следы. Меня, как наваждение, мучил вопрос: «Как Марго встретилась с детьми? Какой оказалась встреча с мужем после десяти лет разлуки?»
На конверте, который я вынула из почтового ящика весной 2004 года, стоял штемпель «Deutsche Post». Из конверта выпали фотографии незнакомой женщины и ксерокопии неизвестных картин. Я заторопилась прочесть письмо:
«Зенфтенберг, 8 марта 2004 г.
Здравствуйте, уважаемая Тамара Петкевич!
О Вашей книге „Жизнь – сапожок непарный“ мы узнали от пожилой гражданки города Зенфтенберг, которая знала о судьбе моей матери. Мы сразу купили несколько экземпляров и подарили их моим братьям и сёстрам. Наконец-то мы, её четверо детей, узнали о жизни нашей матери Марго Вендт-Пичугиной на Севере.
…Только в 1956 году мать вернулась к нам. О своей тяжёлой жизни в России рассказывала немного… Вернувшись в Германию, она стала свободным живописцем. Но в первую очередь она заботилась о семье.
19 мая 1976 года она умерла…
Я был бы очень благодарен, если бы Вы сообщили нам больше информации об этом времени. К сожалению, я не владею русским языком, потому письмо это переводит мой бывший учитель.
С уважением
Гётц Вендт».
Через пятьдесят четыре года после разлуки с