Читать интересную книгу Нагие и мёртвые - Норман Мейлер

— Не думаю, чтобы я годился для подобной задачи, — сказал он холодно.

Крофт рассуждал так же. Если он, Крофт, пойдет сам и будет убит, взвод, безусловно, повернет назад.

— Полагаю, что Мартинес больше всего подходит для этого, — сказал он.

Хирн кивнул.

— Хорошо, пошли его. Утром мы примем решение. — Хирн посмотрел на часы. — Кажется, подходит моя очередь заступать в караул. Скажи ему, чтобы сразу пришел ко мне, когда вернется.

Крофт осмотрел лощину и отыскал Мартинеса. Он поглядел вслед Хирну, затем склонился над Мартинесом и разбудил его. Лейтенант взбирался вверх по склону холма, чтобы сменить часового.

Крофт объяснил Мартинесу его задачу и тихо добавил:

— Если ты увидишь расположившихся на стоянке японцев, попытайся обойти их и продолжай движение.

— Ага, ясно, — пробормотал Мартинес, зашнуровывая ботинки.

— Захвати с собой кинжал.

— О'кей. Я вернусь, наверно, часа через три. Предупреди часового, — прошептал Мартинес.

Крофт положил руку ему на плечо. Мартинес чуть дрожал.

— Как ты себя чувствуешь? Все в порядке? — спросил он.

— Да, о'кей.

— Хорошо. Теперь слушай, — сказал Крофт. — Когда вернешься, ничего не говори никому, пока не увидишься со мной. Если встретишь лейтенанта, просто скажи ему, что ничего не произошло. Понятно? — Крофт плотно сжал губы. Сознавая, что нарушает приказ Хирна, он почувствовал себя неловко и тяжело вздохнул.

Мартинес кивнул, шевеля занемевшими пальцами, чтобы восстановить их чувствительность.

— Ну, я пошел, — сказал он вставая.

— Ты славный парень, Гроза Япошек!

Мартинес завернул винтовку в одеяло, чтобы предохранить от сырости, и приладил ее поверх рюкзака.

— О'кей, Сэм. — Его голос слегка дрожал.

— О'кей, Гроза Япошек.

Крофт наблюдал, как он направился к выходу из лощины, как, пробираясь сквозь высокую траву и беря влево, зашагал параллельно отвесным скалам горы. Крофт задумчиво потер плечо, направился к своему одеялу и улегся, зная, что не заснет, пока Мартинес не вернется.

Перед Хирном снова стояла та же проблема. Кажется, уже принято решение, а оказывается, проблема вовсе не решена и ты ничуть не в лучшем положении, чем был до этого. Если Мартинес вернется и сообщит об отсутствии японцев на перевале, утром надо будет выступать. Хирн задумчиво осмотрел раскинувшуюся внизу долину и оголенные печальные холмы вокруг. Ветер шелестел молодыми ветками, играл травой и посвистывал на гребнях холмов, и все эти звуки напоминали рокот прибоя, шум волн, разбивающихся вдалеке о прибрежные скалы.

Он разыгрывал перед собой комедию, обманывал сам себя. Это было нечто большее, чем уступка Крофту, он вновь уступил самому себе, настолько все усложнил, что трудно распутать этот клубок. Все время ухищрения и ухищрения, разные способы достижения цели.

Теперь он знал, что продолжит движение вперед, если Мартинес доставит донесение об отсутствии японцев.

Когда они вернутся на свой бивак, если они когда-нибудь вернутся вообще, он откажется от офицерского звания. Это он может сделать, и это будет честно, порядочно по отношению к самому себе.

Хирн почесал под мышкой. Он чувствовал, как в нем назревает протест против такого решения. Ему вовсе не хотелось отказываться от офицерского звания. В офицерской школе он острил по поводу офицерского звания, всегда относился к нему пренебрежительно, а когда получил его сам, то понял, что оно в значительной мере определило его, Хирна, поведение. Прошло время, и теперь отказаться от звания — все равно что согласиться на ампутацию руки.

Он знал, что произойдет. Он станет рядовым, и другие рядовые, в какое бы подразделение он ни попал, рано или поздно узнают, что он был офицером, и будут ненавидеть его за это, презирать его, возмущаться тем, что он отказался от офицерского звания, поскольку вольно или невольно увидят в этом оскорбление своего собственного достоинства. Если бы он и пошел на этот шаг, ничего путного из этого не вышло бы. Скорее всего, он лишь узнал бы, что не меньше других подвержен тому страху, который испытывает рядовой солдат в бою.

В долине послышались какие-то звуки. Хирн поднял винтовку и стал вглядываться в тени на траве. Вновь все стихло. Настроение у Хирна было подавленное.

Если отбросить призрачные иллюзии, становится ясно, под каким давлением приходится жить человеку. Сколько видов давления!

С появлением каждого нового вида оружия положение человека все ухудшается и ухудшается. Мораль противостоит бомбам. Даже методы осуществления революции изменились и сейчас представляются как столкновение армий, и никак иначе.

Если бы произошла фашизация мира, если бы наступил век Каммингса, он, Хирн, мало что мог бы предпринять. Терроризм существовал всегда, но эдакий чистенький терроризм, ничем не запятнанный, без пулеметов, гранат, бомб, без грязных дел, исключающий беспорядочные убийства. Только нож и петля для удушения, несколько натренированных людей и список пятидесяти негодяев, подлежащих устранению, затем еще пятидесяти. Все заранее спланировано. Хирн мрачно усмехнулся. Всегда найдутся очередные пятьдесят. Но дело не в них. И вообще это чепуха. Это просто чтобы было занятие, надежда на будущее счастье.

Сегодня ночью будет нанесен удар по генералиссимусу Каммингсу…

А, дерьмо все это!

Невозможно докопаться до истины. Сама история часто не дает никакого ответа. Что остается? Сесть поудобнее и ждать, пока фашисты сами себе не нагадят…

Нет, так нельзя. Сидеть и ждать — этого явно недостаточно, надо по мере своих сил оказывать сопротивление. Например, взять и отказаться от офицерского звания.

— Хирн — Дон-Кихот. Буржуазный либерал.

И все-таки когда он вернется, он позволит себе эту маленькую прихоть. Если искать основания, они, вероятно, окажутся гнусными, но еще гнуснее оставаться командиром и руководствоваться еще более отвратительными мотивами. Уйти — значит оставить взвод Крофту, а остаться — превратиться в еще одного Крофта.

Мартинес прошел несколько сот ярдов по высокой траве, все время держась в тени скал. По мере продвижения с него слетели остатки сна. Он был в полусне, когда разговаривал с Крофтом, и ничто в этом разговоре не взволновало его и не вывело из полусонного состояния. Он уяснил задачу и почти бессознательно повиновался, не задумываясь над ее смыслом. Продвигаться ночью в одиночку по незнакомой территории не казалось ему особенно опасным или странным.

Сейчас, когда его сознание прояснилось, все становилось понятнее. «Чертовски дурацкое дело», — подумал Мартинес, но потом отбросил эту мысль. Раз Крофт сказал, что это нужно, значит, так оно и есть.

Все его чувства обострились. Он продвигался вперед легким бесшумным шагом, ступая сначала на каблук, а затем — осторожно — на носок, стараясь не задевать траву, чтобы она не шелестела, Человек в двадцати ярдах от него мог не заметить, что кто-то приближается. Несмотря на все эти предосторожности, он двигался довольно быстро. Как опытный разведчик, он ступал уверенно и бесшумно, вовремя избегая камешков и веточек. Он двигался скорее как зверь, а не как человек.

Ему было страшновато, но этот страх не парализовал, а, напротив, обострял работу всех органов чувств. На судне, в десантном катере, с которого он высадился на Анопопее, десяток раз позднее он был близок к истерии, терял волю, но это состояние не шло ни в какое сравнение с теперешним. Если бы ему пришлось перенести еще один артиллерийский налет, он, возможно, и сломался бы окончательно; страх рос в нем только в тех случаях, когда он ничего не мог предпринять, не мог оказать сопротивление. Сейчас он был сам за себя в ответе, более того, он понимал, что выполняет задание, на которое мало кто еще способен, и это поддерживало в нем силы. Воспоминания о других разведывательных операциях, которые он успешно выполнил в минувшем году, как бы подкрепляли эти мысли.

«Мартинес — лучший солдат в разведывательном взводе», — подумал он с гордостью. Так однажды сказал ему Крофт, и он никогда не забывал этого.

Минут через двадцать Мартинес достиг уступа скалы, где они нарвались на засаду, присел на корточки за деревьями и осмотрел уступ, прежде чем пойти дальше. Из-за уступа он осмотрел поле и рощицу, из которой японцы обстреляли их. В лунном свете равнина отливала тусклым серебром, а роща представлялась монолитным черно-зеленым массивом гораздо более густого цвета, чем тень, которая окружала ее. Позади и справа от себя Мартинес угадывал огромный массив горы, смутно проступавшей в темноте подобно грандиозному монументу, подсвечиваемому слабыми прожекторами.

Минут пять он осматривал поле и рощу, ни о чем не думая; казалось, он весь превратился в глаза и уши. Напряжение, с которым он вел наблюдение, легкое щемление в груди были приятны, как бывает приятно человеку на первой стадии опьянения. Мартинес сдерживал дыхание, хотя и не отдавал себе в этом отчета.