Скоро к штаб начали поступать хорошие сведения. Полки и батальоны шли по графику. Уставшие прибыли от Зайца и Красовского полковник Даниловский с начальником политического отдела подполковником Жеваго. По их оживленным лицам нетрудно было понять, что дела обстоят совсем неплохо.
- Разведчики-то как настроены, Федор Семенович! - заканчивал начатый, по-видимому, еще в дороге разговор начальник политотдела. - Младший сержант Блюдо так заявил мне: "Пора кончать с немцем. Руки по работе соскучились. Сплю и вижу себя в поле. И не я один - все стосковались по привычному мужицкому делу. Только и слышишь в разговорах: а у нас, а у меня дома... Да и из этих болот пора выбираться, гнать фашистов дальше".
Выдвижение в исходный район прошло благополучно. Зато во время смены частей 273-й стрелковой дивизии чуть было не произошел неприятный казус. Не успели передовые батальоны наших полков подойти к переднему краю, как предшественники стала спешно покидать траншеи. Это не ускользнуло от разведки противника. Фашисты перешли в контратаку. И они бы осуществили свой замысел - заняли наши позиции, не появись батальон 862-го стрелкового полка капитана Ивана Кузнецова. Молодой, но опытны", волевой офицер не растерялся. Развернул свои роты и нанес контратакующим гитлеровцам удар во фланг. Противнику стало не до наших окопов. Завязался огневой бой, который с небольшими перерывами длился чуть ли не до самого утра, точнее, до тех пор, пока полки но заняли позиции, а Кузнецов не вывел батальон из-под огня. Однако поволноваться пришлось немало. Этот случай стал для нас хорошим уроком на будущее.
Утром 16 декабря полки перешли в атаку. Однако безуспешно. Артиллеристам не удалось разрушить систему огня, не говоря уж о ее надежном подавлении. Без этого же нечего было и мечтать о выполнении задачи. Противник прочно удерживал занимаемые позиции.
Через два дня мы вошли в состав 48-й армии, затем были выведены во второй эшелон корпуса и приступили к оборудованию тылового рубежа обороны.
В эти дни состоялась встреча, мечтой о которой я жил с осени 1941 года. Промозглым декабрьским днем мне с группой штабных офицеров предстояло выехать в один из полков. Наш "виллис" стоял у обочины дороги, забитой военной техникой. Водитель - молоденький солдат - после неудачной попытки втиснуться на проезжую часть ждал, когда проскочит последняя машина очередной колонны. Мы, спрыгнув с "виллиса" и закурив, смотрели на натужно ревущие тягачи, тянувшие огромные понтоны: по дороге проходила саперная часть. Когда тяжелые машины переваливались из стороны в сторону на выбоинах разбитой грунтовой дороги, мне казалось, что огромные понтоны вот-вот покатятся в бурую кашу и увлекут за собой машины. Но тягач чудом выравнивался, и я облегченно вздыхал: пронесло!
- Кому-кому, а им-то достанется, - сочувственно произнес майор Румянцев, - пока не выберемся из этой трясины. Одним словом, Полесье...
- Не поле и не лес, - вырвалось у меня. - В наших краях всякие небыли рассказывали, о таких гиблых местах. Мужики обходили их стороной, разве что в сорокаградусные морозы самые отчаянные отваживались ездить за валежником...
Я не успел договорить: чьи-то крепкие руки стиснули мои плечи. Обернулся. В упор меня разглядывали широко раскрытые радостно-испуганные и такие родные отцовские глаза. Отец опустил руки и замер. С минуту мы молча смотрели друг на друга. От неожиданной радости у меня в горле застрял комок. Наконец отец безмолвно пошевелил обветренными губами.
- Сынок... - скорее угадал, чем расслышал, я хриплый, по такой знакомый голос.
Глаза отца заблестели от слез, губы задрожали. Я, словно очнувшись от минутного забытья, пришел в себя.
- Батя! - схватил отца в объятия и, крепко стиснув, поцеловал его потрескавшиеся губы. - Дорогой мой ба-а-а-тя!
Не помню уж, сколько времени стояли мы так, не. выпуская друг друга из объятий, словно опасаясь, что чудесное видение исчезнет. Мои товарищи окружили нас плотным кольцом и тоже молчали.
- Неужели отца встретил, Саша? - услышал наконец я взволнованный голос Румянцева.
Отец ослабил объятия и, опустив руки, со смущенной улыбкой повернулся к офицерам:
- Здравия желаю, сынки!
- Здравствуйте, отец! - протянул руку Румянцев. - От всего сердца поздравляю вас со счастливой встречей.
Отец бережно взял руку Петра Васильевича и крепко ее пожал, и тут плотина молчания прорвалась: все удивленно и радостно загалдели, толкаясь, спешили к отцу и крепко жали ему руку, тискали в объятиях меня.
- Вот так счастье подвалило тебе, Александр! - улыбнулся Петр Васильевич. - По этому случаю освобождаю тебя от поездки... Иди в штаб, побудь с отцом. Пошлю предупредить его начальство.
В палатке оперативного отдела мы застали Герасимова, клеившего с солдатом-чертежником очередную карту района боевых действий. Узнав о случившемся, он тепло поздоровался с отцом и заговорщически мигнул мне:
- Побеседуйте тут, а я мигом...
Он стремительно выскочил из палатки, увлекая за собой солдата.
Оставшись наедине и усевшись за стол, мы молча смотрели друг на друга.
- А мне, Саша, сердце словно вещало, что встретимся. Покажется вдали незнакомый офицер - и душа замирает: не ты ли это... А теперь вот не верится. - Накрыв своей ладонью мою, пояснил: - Все кажется мне, что ото происходит со мной не наяву... Ведь сколько раз я тебя видел во сне!
- Наяву, батя, наяву, - сжал его ладонь. - Видишь, я живой и здоровый.
- А вот с Мишуткой нам уже не свидеться, - с горечью обронил отец. - И могилы его не отыскать.
В его глазах отразилась безмерная тоска, на мгновение погасившая всю радость нашей встречи.
- Ему бы жить да жить, - горестно вздохнул отец, - а оно, видишь, как получается. Я хожу по земле, хотя и, почитай, три войны за спиной, и насмотрелся на эту самую жизнь сзаду и спереди... А что видел он, наш Михаил? Только на ноги начал становиться - и вот на тебе... Мать по сей день не находит себе места. Почитай, в каждом письме о нем пишет: "Может, жив..." А что я могу отписать ей, раз тут такая мясорубка. Если б жив был, то давно объявился. Да и в похоронке ясно было сказано: "Пал смертью храбрых в боях за Москву..." У меня на сердце камень лежит, а каково матери, которая каждый день ждет похоронку на нас с тобой. Трудно ей, ох как трудно ей, Саша!.. Ты уж пиши ей почаще.
- Война, батя, ничего не поделаешь...
- Да... Одно утешение: не зазря отдал свою жизнь наш Михаил, а сердце все равно болит.
Отец затянулся махорочным дымком и чуть тише добавил:
- Жалко мне вас, молодых, здоровых ребят. Какая несправедливость гибнете, а такие, как я, живут. Намедни моего командира взвода фашист очередью срезал. А ведь локоть в локоть стояли. Бутили мы, значит, гать, а тут, откуда ни возьмись, самолет. Начал фриц пикировать, мы - кто куда, а лейтенант за пистолет и ну палить по стервятнику. Да что это за оружие против самолета! Фриц и стеганул его.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});