Выехать в Москву он не может, потому что идет реэвакуация — из Ташкента, из других городов возвращаются в столицу предприятия, учреждения, институты, академии, театры. Одиночкам получить билет столь же трудно, как и в дни эвакуации из Москвы! Мур мечется, но ни одно учреждение его с собой не берет, а семьи писателей еще не вывозят, только некоторым удалось уехать.
В эти месяцы Мур живет очень худо — он голодает. В июне он торчит целые дни в Старом городе в военкомате и даже пообедать в столовой Союза писателей не может! А рядом с военкоматом — базар и столько соблазнов! Именно в эти дни он совершает проступок, о котором напишет в дневнике, что это было похуже воровства, это было предательство! Он расстается с единственным своим достоянием — с книгами Марины Ивановны, которые та дарила ему… Он продает их.
Изя Крамов рассказывал мне, что он бывал у Мура в его каморке, где едва умещались раскладушка и дачный соломенный столик. Там, над столиком, приспособлена была маленькая полочка, и на ней стояли тоненькие книжки: Ремесло, Версты, Царь-Девица. Мур читал ему вслух, а за фанерными перегородками слушали и раздавались голоса одобрения и просили еще почитать…
Вот с этими книгами Муру и пришлось расстаться.
25 августа он пишет в дневнике, что билета все еще нет, все еще он не может выехать из Ташкента, но что пропуск ему продлен до 15 сентября. Когда он все же выехал из Ташкента, когда прибыл в Москву? Это установить трудно. После 25 августа записей больше нет. На этом дневник обрывается.
Среди бумаг есть справка из Краснопресненского райвоенкомата, помеченная 11 октября. Значит, к тому времени он уже прописался у Елизаветы Яковлевны в Мерзляковском и встал на учет в военкомат. Потом есть еще ходатайство Союза писателей, подписанное секретарем Союза П. Скосыревым, с просьбой освободить Мура от мобилизации в промышленность. А в ноябре Мур поступает в Литературный институт.
В архиве Литинститута хранится тоненькая папка, на которой написано: «Студент 1-го курса Георгий Эфрон». В этой папке пожелтевшие разрозненные листки.
Характеристика из ташкентской школы, где отмечено, что Мур «академическую успеваемость показал хорошо и проявил большую даровитость в гуманитарных науках и языках, что неоднократно отмечалось на заседаниях педсоветов. Принимал активное участие в работе литературного кружка и хорошо выполнял все возложенные на него общественные работы».
Письмо А. Н. Толстого на бланке депутата Верховного Совета Союза ССР на имя директора института Федосеева с просьбой зачислить Мура на переводческое отделение.
Коротенькая автобиография Мура, в которой он пишет: «Я Георгий Сергеевич Эфрон, родился 1-го февраля 1925 г. в городе Праге (Чехо-Словакия). До 1939 г. я проживал в Париже вместе со своей матерью. В 1939 г. я с матерью вернулся в СССР, где в 1943 г. я окончил 10-летку. В настоящее время я работаю на заводе, куда был направлен ввиду непризыва меня в Красную Армию». Автобиография помечена 12 ноября 1943 года.
Наконец, заявление на имя директора Литературного института Федосеева: «Прошу зачислить меня в число студентов Вашего института на факультет прозы». Заявление тоже помечено 12 ноября, а резолюция на заявлении — «Зачислить студентом 1-го курса» — 26 ноября 1943 года.
По-видимому, он продолжает работать, ибо среди бумаг Аля обнаружила справку, выданную Муру 20 декабря, о том, что он является комендантом общежития завода «Пролетарский труд». Работа коменданта вряд ли мешала посещать лекции. Сохранились конспекты по истории ВКП(б), языкознанию, истории Древней Греции, Рима.
В той тощей литинститутской папке есть несколько литературных произведений Мура. Они написаны от руки на разнокалиберных листках: «Записки сумасшедшего», маленькая повесть; «Однажды осенью», рассказ; «Из записок Парижанина». Все это очень слабые, подражательные вещи. И не повесть, и не рассказ, а только наброски, какие-то записи с чужого голоса. В письмах своих Мур куда более интересен и самобытен. А тут он пытается писать о том, чего он не знает, о чем прочел у Андре Жида, или у Жюля Ромэна, или у кого-то еще из французов. И по языку это скорее похоже на переводы с французского.
«Записки Парижанина», по-видимому, и есть тот самый роман из французской жизни, о котором поминали и Лидия Бать, и Валентин Берестов. Их пересказ вполне совпадает с содержанием этих «Записок»: одинокий молодой человек, разочарованный в жизни, бродит по Парижу, заходит в кафе, пьет перно, заводит случайные знакомства, ведет случайные разговоры. «Метрополитен не стерпел и — в который раз! — его стошнило толпой, стремительно рвущейся наверх, к выходу. Вместе с ней я очутился на поверхности земли…» Так писал Мур.
Разговоры о том, что рукопись романа потеряна, — несостоятельны. Мур даже по времени не мог успеть написать роман, им написан был вот этот кусок — то ли первая глава, то ли вступление, не знаю, как лучше назвать. Это он и читал, это он и дал, поступая в институт, это и хранится в архиве.
Интересна записка, которую Мур приложил к рукописям:
«Маленькое объяснение.
Несколько предварительных слов о сдаваемом. Прежде всего, я скорее переводчик, чем прозаик. Писать прозу для меня не так «внутренне обязательно», как переводить. Сдаю здесь в качестве так называемых «творческих работ» две вещи[130], носящих для меня фрагментарный характер. Они мне ценны и нужны как вклад во что-то большее; не сомневаюсь, что их самостоятельно-художественное значение очень низко. Они только часть моего «диапазона»; они — не случайны, но односторонни. Короче говоря и одним словом — se la donne pour ce que sa vaut[131].
Из готовых работ у меня еще есть сказка и два перевода с французского языка. Не даю их потому, что еще не успел переписать набело»[132].
Зима 1943–1944 года. Декабрь, январь, февраль. Лидия Григорьевна Бать говорила мне, что она как-то в декабре столкнулась с Муром в Доме литераторов на Воровского в дубовом зале, где должен был состояться какой-то вечер, где было нетоплено, сидели в шубах. Зал был почти пуст. Они перекинулись с Муром несколькими фразами. Она звала его заходить, но он так и не зашел.
Был он и на другом вечере — тоже в декабре или в ноябре — в Литературном институте. Но об этом мне уже рассказала Ирина Валентиновна Бурова. Ее привел на тот вечер студент института Саша Лацис. Он куда-то исчез, а рядом сидели двое молодых людей, которые бойко говорили по-французски, рассказывая смешные, вольного содержания анекдоты. Ирина Валентиновна не выдержала, засмеялась и предупредила молодых людей, что она все понимает. Они были смущены и пересели от нее подальше. Когда вернулся Лацис, она спросила его, кто эти ребята. Один из них оказался сыном Цветаевой, другой — Митей Сеземаном. Придя домой, Ирина Валентиновна рассказала об этой встрече мужу, Андрею Константиновичу Бурову. Она знала, что во время своей поездки по Европе в 1935 году он познакомился с Мариной Ивановной. Сама она видела ее только однажды — это было в девятнадцатом году на похоронах Стаховича.