Ликин, послушай…
Мама. Да ничего я не хочу слушать.
Отец. Зачем же ты пришла на этот разговор?
Мама. Вот и я думаю, зачем.
Отец. Я так понимаю, мы хотим выяснить наши отношения.
Мама. А чего их выяснять?., ты бросил нас. Меня и Марика. Ну, посмотри мне в глаза, Сема, и признай, что ты нас бросил.
Отец. Признаю.
Мама. Воо-ооот!
Отец. Тебе от этого легче?
Мама. Да какой «легче»?! Я места себе не нахожу. Я ждала тебя 10 лет, Сема. Я надеялась, что ты вернешься, и мы… ты, я и Марик…
Отец (угодливо). И Александра Даниловна!
Мама. Да. И моя мама. Мы — будем вместе.
Отец. Что этому мешает?
Мама. Как что?.. У тебя эта девка. У тебя семья. Другая семья.
Отец. Нет у меня никакой другой семьи.
Мама. Что же у тебя?
Отец. Это так.
Мама. Как?
Отец. Очень просто. Так сложились обстоятельства. Я был один. Но я не мог быть один.
Мама. Почему не мог?.. Я же могла.
Отец. Ты другое дело. Ты забываешь, что ты была здесь, а я там. А там — это не здесь.
Мама. Да, конечно, тебе было страшно тяжело, я представляю. Но и у меня тут не сахар. На моих руках наш с тобой сын и раненая мать… с открытой раной на ноге… Это ты забываешь.
Отец. Дай сказать.
Мама. Марик поступил в Гнесинскую школу, бабушка на хромой ноге по три раза в неделю водит его пешком на Собачью площадку, он там занимается с лучшими преподавателями, ты знаешь, например, что ему сказала Елена Фабиановна?
Отец. Какая Елена Фабиановна?
Мама. Елена Фабиановна Гнесина.
Отец. Сама Гнесина?
Мама. Она сказала Марику: «Покажи, детка, лапку». Он показал. Она тогда сказала: «Лапка хорошая. Без перепонок. Пальцы длинные. На сольфеджио».
Отец. Это что значит?
Мама. А то, что его направили на проверку слуха. Не всех детей туда направляли. Он там, на сольфеджио, пел.
Отец. Что он пел?
Мама (не без ехидства). Не «Песню о Сталине»!..
Он пел «Раскинулось море широко».
Его поставили на табурет в огромном таком зале, в доме… старинном таком… на Собачьей площадке… и тут выяснилось, что у твоего сына абсолютный слух. Что он весь в тебя. И его взяли тут же в класс фортепьяно. И он там учится. Бабушка водит. Без перепонок — значит, хорошая растяжка. Он будет пианистом.
Пауза.
Отец. Вот что. Ликин, послушай меня теперь. Не перебивай. Я без ста городов. Ты понимаешь, что это такое?
Мама. Нет, не понимаю.
Отец. Мне запрещено жить в Москве, Ленинграде, Киеве и в других девяносто семи городах по списку. Иначе — снова захомутают и опять будут кранты по полной. Единственный выход сохранить нашу семью — вам приехать ко мне…
Мама. Куда?
Отец. Станция Решеты, Тульская область. Лесопильный завод. Я там работаю в плановом отделе.
Мама. Опять в плановом?.. Ты всегда в плановом.
Отец. Ты меня слышала?.. Ликин, это единственный вариант Другого у нас нет.
Пауза.
Мама. То есть., ты предлагаешь… бросить Москву… комнату…
Отец. В Решетах у нас будет тоже коммуналка, но не в подвале, как в Москве… Жилищные условия — нормальные: печка, колодец, уборная, правда, во дворе, но — привыкнете.
Мама. Ты хочешь, чтобы я вот так поднялась с больной мамой и Мариком и переехала к тебе… в эту глушь… ты это предлагаешь?
Отец. Да. Я это предлагаю.
Мама. Это невозможно.
Отец. Но почему?
Мама. Я же тебе, кажется, все объяснила. У Марика Гнесинка.
Отец. Да! Да! Да! У Марика длинные пальцы. У него перепонки! У Александры Даниловны — больная нога! У тебя к моим родителям свои счеты!.. Лида, ты соображаешь, что ты говоришь?! Что на весах?..
Я вернулся оттуда, откуда не возвращаются! Все эти годы я жил одной мечтой — быть с вами и только с вами!.. И вот, когда это может стать реальностью…
Мама. Ты изменяешь мне… ты втаптываешь в грязь все то, что между нами было.
Отец. Прости меня, если можешь.
Мама (после паузы, в слезах). Не могу.
Отец. Тогда по-другому… Скажи, ты все еще любишь меня?
Пауза.
Мама. Да.
Отец. Тогда почему невозможно то, что я предложил?
Мама (в слезах). Не знаю. Невозможно, потому что невозможно.
Отец (тихо). Будь я проклят, но ты не права.
Мама. Не надо было изменять мне.
Отец. Опять ты о том же. Я же сказал: прости. В жизни бывает все, Ликин.
Мама. Не могу простить.
Отец. Еще раз подумай, что ты говоришь.
Мама. Ты же меня знаешь. Если я говорю, значит, я подумала.
Отец. И что будет?
Мама. У тебя есть сын.
Отец. А ты?
Мама. Меня для тебя нет.
Отец. Значит, всё?
Пауза.
Мама. Значит, всё.
Я выхожу из-за Ракушки и стою между мамой и папой. Я смотрю на свою руку, на свои растопыренные пальцы. Мы молчим — все трое. Потом затемнение.
Они разошлись.
А через четыре месяца отца «захомутали» по новой.
ПРИКАЗ
ПО ТРЕСТУ ТРАНСВОДСТРОЙ МИНИСТЕРСТВА: СТРОИТЕЛЬСТВА ПРЕДПРИЯТИЙ ТЯЖЕЛОЙ ИНДУСТРИИ № 253
г Москва 28 сентября 1948 г.
Тов. ШЛИНДМАН Семена Михайловича назначить на должность Начальника Снабжения Тульского стройуправления с окладом по штатному расписанию, с месячным испытательным сроком, с заездом в Горьковскую область по личным делам сроком до 10 ноября с.г.
ВРИО ЗАМ. УПРАВЛЯЮЩЕГО ТРЕСТОМ
ТРАНСВОДСТРОЙ:
СОБОЛЕВ.
Тут антракт кончается. Начинается второе действие, то бишь отсидка № 2.
Трагедия разрушения…
Вот как это было!
Второе действие
Второе действие — второй арест. Своеобразный «новодел».
Что может чувствовать закоренелый, пропахший лагерем зэк, вышедший на свободу, хватанувший ртом этот ее сладкий ветер и снова получивший удар в самое незащищенное место — опять ни жены, ни сына, ни благополучия, ни счастья? Опять замки, колючка да конвои по полутемным коридорам. Выть хочется…
Жизнь идет по нисходящей. Испаряются последние надежды, человек гаснет, да и какой он теперь человек, так, обрубок, окурок, растоптанный в грязи…
Сталинская «теория второй волны», суть которой состояла в том, что выжившие после Большого террора пронумерованные бедолаги и члены их семей представляют опасность для советского строя и потому их надо по новой засадить, доконать, уничтожить. Даже расстреливать сейчас уже не так важно — сами сдохнут, как голодные собаки зимой на мерзлом грунте.
И пошло-поехало вторым кругом, по той же знакомой дорожке, освещенной тусклым тюремным фонариком