— Кресало ты на столе забыл, здесь оно… — Андреа поднялась, на одной ноге допрыгала до стула, села и, пошарив по столу руками, нащупала и кресало, и трут, и масляную плошку… Почиркав то раненой, то здоровой рукой, она все же высекла огонь и зажгла плошку… Желтоватое чадное пламя осветило комнату.
— Вот и повеселее будет, — скрипя зубами, пробормотал Клаус. — Теперь бы мазь найти, да вот тебе дойти до нее не удастся…
— Скажи где, я найду! — сказала Андреа. — Я дойду, дойду!
— Попробуй уж, миленькая, не обессудь. На кухне, от двери в правом углу, стоит сундучок маленький, а в нем семь посудинок деревянных, а на них резаны римские цифры… Ведаешь их?
— Одна палка, две палки, три палки… Эти, что ли?
— Они самые, да вот боюсь… Шесть от четырех отличишь ли?
— Четыре — это уголок, — Андреа подняла пальцы, средний и указательный, — уголок и палочка… А вот справа или слева…
— Как от тебя смотреть — слева. Острие угла книзу, а палочка слева… Найдешь такой знак на крышке — неси сюда…
Андреа поднялась, наступила на раненую ногу, скривилась от боли, но утерпела и сделала шаг, потом другой… Держа плошку в руках, она кое-как доковыляла до двери. По лестнице идти было легче. Андреа держала плошку в раненой руке, а правой держалась за перила. Дойдя до кухни, она вдруг почувствовала, что нога уже и вовсе не болит, только чуть-чуть схватывает. Она осветила кухню, где Марсиаль в поисках съестного все перерыл. В углу, справа от двери, действительно стоял сундучок, окованный железными полосками. Открыв его, Андреа увидела в нем семь вырезанных из дерева посудинок. На крышках были вырезаны аккуратные римские цифры.
— Так, — под нос себе бормотала девушка, — одна палка, две палки, три палки… Эти не надобны. Это одна рогулька, ее тоже не надо… А вот это? Рогулька слева, а палка справа… А надо, чтоб рогулька справа, а палка слева… Вот эта!
Она почти без усилий поднялась наверх и, подойдя к Клаусу, показала ему крышку посудины.
— Это?
— Слава Богу! — выдохнул Клаус. — А то у меня там разное есть… Вот то, что под цифрой «шесть» было, то змеиный яд!
— Ох и безбожник же ты! — в сердцах брякнула Андреа. — Хоть и живешь ты монахом, во благости, а все же припекут тебя в аду, прости, Господи! Ядов понаделал… Да еще этим, заречным, показал!
— А не показал бы, так они тебя бы здесь нашли, — простонал Клаус, отдирая от тела присохшую рубаху и скидывая ее на пол. При свете плошки кровавые полосы, сочившиеся сукровицей, выглядели ужасно.
— Помоги-ка штаны снять, а?! — виновато попросил Клаус.
— Стыдно, — потупилась Андреа. — Неловко как-то…
— Ну я сам попробую… — Клаус приподнялся, но тотчас же со стоном упал на кровать.
Андреа тяжко вздохнула, затем осторожно стащила с Клауса штаны.
— Легкая у тебя рука, — похвалил Клаус, — небольно получилось. А теперь намажь меня, голубушка, будь добра…
Андреа принялась за дело. Она набрала на ладонь густую липкую мазь, от которой шел пряный запах меда и каких-то трав, и стала смазывать Клаусу спину, ягодицы, ляжки…
— Где рассечено, поболе клади, гуще мажь, — руководил Клаус. — Кожа от нее быстрее стянется да загладится… Вот так, так, хорошо… Я тебя тоже лекарем сделаю!
Андреа глядела на голого Клауса и чувствовала жалость к этому большому и сильному телу, так жестоко и безжалостно избитому, и вместе с тем она проникалась нежностью к этому мужчине. Ее руки, умевшие безжалостно рубить и посылать во врага стрелы, впервые столь нежно скользили по мужскому телу…
— Болит? — спросила она, закончив смазывать его раны и обтирая жирную от мази руку о рваную рубаху Клауса.
— Ничего, — сказал Клаус, — потерплю… Оно еще пожжет да перестанет… А пойдешь за меня замуж?
— Опять? — спросила Андреа, присаживаясь на кровать у его изголовья.
— Да я что, — поморщился Клаус, — я так… Не люб, значит…
«Ну чего это я? — думала Андреа. — Чего я его мучаю? Если б приставал, а то ведь по-хорошему зовет!»
— Ты ежели за яд на меня обиду держишь, так не держи… Не уйдут они, болото не пустит… Дураки они, леса не знают. Утопнут!..
— Дал бы Господь ночь потемнее, — подумала Андреа вслух.
— Людей жалко! — сказал Клаус. — Грубые они, злые, а все же люди. У них и мать у каждого есть, и детишки… А вот злые. Яд тот на стрелы мазать хотят, чтоб убить вернее…
— Таких и жалеть нечего, — сказала Андреа. — Гляди, как они тебя исполосовали!
— Ох, — простонал Клаус. — А вот как же с этим-то?
Он указал на труп Марсиаля.
— Сейчас, — сказала Андреа.
Она подошла к мертвецу, взяла его под мышки и, сцепив зубы от боли в раненой руке, поволокла к окну и бросила животом поперек подоконника. Затем она приподняла его ноги и сбросила в оконный проем, в темноту.
— Завтра закопаем, — сказала она, брезгливо отирая руки о все ту же окровавленную тряпку, бывшую когда-то рубахой Клауса.
— Вот смерть-то дурная, — задумчиво проговорил Клаус. — Поди, и душа в ад пошла, покаяться не успел даже… И мне грех — моим ядом уже сколько народу убито! А ведь не для этого я его готовил, не для того вовсе! Я ведь его случайно намешал. Сперва-то я думал как? Вот, к примеру, змеиный яд: много его — смерть, а мало — так он лечит! Пчелиный яд тоже: куснет пчела — пухнет, болит, а иной раз — полезен. И муравьиный, и другой всякий… Только меру знай! Ну, я и подумал, что надо набрать самую малую меру всех ядов, что знаю, да не только пчелиного, змеиного и травяных всяких, а еще и других, что в земле, в воде есть, в дереве… Вот и сварил, думал, будет лекарство от всех болезней… А вышло вот что… Зайца в лапку подстрелил, поймал, да на рану и помазал, думал, заживет. А заяц-то — брык! И все! Думал, меньше надо. Проверил на волке — тоже наповал. Лося и медведя — и тех валит… А тут еще Якоб Волосатый подвернулся, царствие ему небесное, уговорил… Мне бы сжечь бочку эту сразу, а я ее оставил. Боязно жечь было. Вдруг бы и дым ядом получился. Сам бы подох, да и в лесу бы все померли… И в реке не утопишь — рыба дохнуть начнет. А в землю зароешь, так черви и трава помрут… Лось тот, медведь, волк и заяц до сих пор нетленны лежат. Никакой зверь их не ест. Вороны поклевали было, да и сами сдохли. Вот чего я наделал. А так вроде не очень… Рукой его трогать можно, а в кровь попадет — все отравит.
— Значит, вот как вышло, — сказала Андреа. — Хотел Господа Бога превзойти, а такую погань придумал, что и дьяволу не снилась. Лезешь в Божье естество, а куда — не знаешь… Бросил бы ты все это да жил бы спокойно, хозяйствовал. Чернокнижие свое пожег бы, а то ведь у тебя там и про яд записано, поди?