Читать интересную книгу "Последняя поэма - Дмитрий Щербинин"

Да — за прошедшие две недели только блестки, иногда проступающие в потемневших глазах, да еще несколько тонких золотистых прядей оставшихся в ставших совершенно седыми волосах — все, что осталось от прежней красавицы Аргонии. Вся она высушенная, действительно похожая на мумию — вся потемневшая, сжавшаяся, с дряблой отравленной кожей, в бесформенных, уродливых лохмотьях, с этим мертвенным, отчаянным голосом — в ней, по каким-то уловимым только для сердца чертам все-таки можно было сразу узнать прежнюю Аргонию. И она говорила:

— Иногда они пролетают здесь… Иногда… Они не видят меня, не слышат молений моих… Точнее — они слышат — они все-все слышат… Они бы растерзали меня, но нет… нет — это Ворон повелевает, чтобы оставляли меня мучится дальше — на медленную смерть, на гниение… Ворону этого и надо — это воспитывает в Них жестокость… Это вырывает из них остатки прежних чувств… Но это, все-таки, они — пусть окруженные мраком — в глубине это, все-таки, прежние Они. Все равно их можно пробудить… но у меня нет сил… и у вас тоже… Ворон знает это — иначе бы не подпустил сюда… Эта башня… она… словно трон его, и вот приползли мы, лежим под его стопами, а он сидит… вон видите — сидит и ухмыляется… Ты… ты хотел, чтобы я съела… Но нет — я еще человек… Этот несчастный — он нашел свою могилу в пламени… Нет-нет — здесь меня не одолел…

Она каким-то неестественным, очень резким рывком задрала вверх голову, и в какое-то мгновенье казалось, что ссохшаяся ее шея не выдержит этого рывка — и действительно раздался треск, но шея не сломалась. Аргония с бешеной ухмылкой глядела вверх — вот погрозила кулачком тьме, что клубилась над ними. Вот голова ее таким же резким движеньем, каким взметнулась, пала вниз, и невидящий взгляд пробежал по хоббитам, которые так и лежали без всякого движенья — смотрели на нее неотрывно, ждали от нее чего-то.

Но Аргония уже не знала, что тут можно сказать, и вот голова ее качнулась вниз, и она без всякого движенья распласталась перед ними. Теперь все эти трое вновь лежали без движенья, словно мертвые — сердца, хоть и прерывисто, еще бились в них — но надежда покинула, и теперь жизни медленно затухали, они не видели хоть какого, хоть малого проблеска надежды — все мрак, мрак безысходный окружал их.

Первой заметила Аргония. Она лежала на спине, и ее глаза медленно закрывались — уже почти закрылись, когда она увидела там, в огромной выси некое светоносное движенье. Эти нежные, весенние цвета, показались бы кому-то и блеклыми и слабыми — для нее же они были самым прекрасным из всего, что ей только когда-либо доводилось видеть. После всего этого мрака, после этих недель (а для нее — целой вечности проведенной в аду) — после всего этого — вдруг весна, вдруг проблеск надежды. Она протягивала к этому сиянию руки, и уже чувствовала прикосновение теплых, ласковых лучей на своем лице.

— Смотрите, смотрите… — прошептала она чуть слышным, но, все-таки, сияющим голосом. — Вы только посмотрите — красота какая… Как переливается, как живет; посмотрите — словно дверь к спасению, в иной, прекрасный мир. Сейчас заберет нас отсюда… Фалко, Хэм — видите, видите — Он, Любимый мой, все-таки смог одержать победу. Да они все там — прекрасные, очищенные, одержавшие над всем этим адом победу… Как хорошо, как хорошо… я знала… Сейчас мы полетим… через вечность… вместе…

По щекам ее катились, звездами сияющие в этом, все приближающимся свете, слезы. В великой печали говорила она эти слова. Да — ей хотелось верить, что сейчас вот наступит великое счастье единенья, что раскроется пред ними Рай. Но при этом сердцем, душой чувствовала она, что все-таки будет разлука — да она еще и прежде, да и с самого начала знала, что умрет в ожидании его, и только где-то там, далеко-далеко впереди, удастся ей освободить его — и что там, в тех далеких эпохах, она уже забудет, уже будет любить другого — и только рок, только слепой рок…

Только слепой рок выведет златовласую деву Арвен навстречу с предводителем Назгулов. То случится на Пеленорских полях — и это открылось пишущему эти строки, умирающему, сейчас в мгновенном, данным космосом прозрением. Несколько веков еще ждать до этой решающей битвы…

А там, у подножья замка Ворона все уже заполнено было нежным, прекрасным светом. Быть может, их и окружали еще камни изорванные, однако — эти камни представлялись уже чем-то незначительным, лишним. Вот из этого света протянулись к ним руки, такие легкие, такие лучистые, что напоминали они скорее крылья каких-то божественных, небесных лебедей. Руки эти прикоснулись к ним, провели по их лицам — и все было бы прекрасно, и можно было бы только радоваться, и постараться забыть кошмарное прошлое, если бы не кольца — непроницаемо черные кольца, которые в этом высшем, эфирном свете представлялись невыносимо тяжелыми, да и вовсе немыслимыми, но, тем не менее — все-таки зияли на их дланях.

Вот проступили лики — все сотканные из света — это были лики девятерых братьев — черты значительно размывались в этом сиянии, и все-таки еще можно было разобрать кто есть кто. И Фалко сразу же отличил Робина — он смотрел на него уже не отрываясь, все внимание уделял именно ему. Лик Робина казался очень печальным и растерянным — вот он приблизился так близко к морщинистому лику хоббиту так близко, что едва ни касался его, и прошептал:

— Здравствуй, батюшка… Что со мною, батюшка?.. Было так темно — я все рвался куда-то, вихри меня крутили… Потом почти ничего не помню — кажется, я поддался какой-то невообразимой ярости, и она, ярость эта, все влекла и влекла меня — вперед и вперед. Нет — даже и не вперед, а метала из стороны в стороны…

— Кружила, в клочья рвала — ярость, ярость и ничего, кроме ярости. — подтвердил кто-то иной из ставших светоносными братьев.

— Но теперь то оставила. — молвил еще кто-то из них.

Фалко по прежнему неотрывно вглядывался в печальный лик Робина:

— Ну, а Веронику ты помнишь?.. Любовь то свою… Все-все — несказанное, огромное, нескончаемое… Все стихи, сонеты… Мгновенье встречи помнишь ли?.. А помнишь, что испытал, когда впервые узнал, что любит она тебя?..

— Да, да — теперь помню… — прошептал Робин.

У него, у этого сотканного из света Робина были два ока, и вот и из одного, и из другого устремились слезы — казалось, что — это само солнце плачет. Вот он прошептал:

— Летим, летим отсюда. Я вновь хочу оказаться у Ее холма. Припасть губами к той святой земле…

И все они почувствовали, что поднимаются в воздух. Они были окружены сияющей сферой, и где-то за пределами ее плавно отлетали назад ужасы Мордорской земли. Пусть там ярились духи, пусть клубилась тьма, пусть из земли вздымались в тщетных попытках достать их языки пламени — все это было уже бессильно, все это было лишь блеклой, уходящей в прошлое тенью. И в этом сиянии близко-близко друг к другу летела Аргония и Альфонсо. И с сердца этого нуменорца спала завеса сотканных им же иллюзий, и он видел теперь истинную, великую любовь этой девы, и он понимал, что никто и никогда не любил его так, что они предназначены друг другу вечностью, так же как и Мелькору суждено в конце концов обрести единение с его звездою. Понимал он и то, что чувство его к Нэдии, и чувство Нэдии к нему, конечно не было любовью, но было просто страстным порывом двух великих душ вырваться из чуждого им, спокойного мира. Словно два светила сталкивались — от этого тряслась земля, они сами разрывались, но это не было любовью. И теперь он молил у Аргонии прощенья — молил прекрасными, плачущими словами, но она не понимала смысла этих слов — она слушала их как музыку небес, настолько зачарованная, что не могла хотя бы пошевелится. Она все плакала и плакала светоносными, нежно сияющими слезами — он же касался этих слез своими почти прозрачными, лучистыми губами, и от этих прикосновений они становились еще более яркими.

— Ведь ты же чувствуешь, что мы скоро расстанемся, любимый. — смогла, наконец, прошептать она.

— Да, да… — вздохнул он. — Я чувствую, что это счастье недолговечно, что скоро тьма вновь поглотит нас, и не будет уже выхода…

— Да — я останусь одна до самой смерти. Но нет — не одна. Конечно, ты будешь моей звездою. В каждое мгновенье я буду помнить тебя… Но, любимый, прошу, оставь мне на память песню.

Тут раздался шепот Робина:

— Я уже чувствую, что мне не суждено добраться до Ее святого холма. На много-много прежде суждено повернуть нам во мрак… О, как же дороги эти мгновенья, когда я еще могу вспоминать ее такой, какой была она! Вспоминаю-вспоминаю… Я бежал к тебе по ледяным ущельям…

И тогда Аргония зашептала Альфонсо:

— Вот и я вижу, что будет — ты уйдешь… Ну а я… А я буду жить в горах, где завывают ледяные ветры, где над разорванными обрывами несется темная, бесприютная пелена облаков… И там я буду ждать тебя… Там, в какой-нибудь лачужке или пещерке, я доживу эту свою одинокую жизнь. Я буду выходить в вой ветра, я буду медленно идти над ущельями, и… пусть… пусть в ледяном реве бури звучит мой болью полный голос. Пусть звучит та песня которую ты оставишь мне на прощанье…