второпях ошибся дверью и заскочил в Темный Свет, нелепый, невозможный… В мир, где все перевернуто и где его старший брат Годред лежал на снегу мертвый.
* * *
Проснувшись, Свен не понял, почему так тяжело дышать. Как будто на грудь медведь навалился. Потом он вспомнил. Он лежал на охапке еловых лап и на шкуре, постеленных на снег, ногами к огню, под наклонным пологом – так устраивают ночлег зимой под открытым небом. Голова его была обернута плащом поверх худа и шапки, с обоих боков к нему кто-то прижимался. Но не Годо. Годо больше его не согреет, и его не согреет никто. Он лежит в санях, завернутый в свой плащ, и холоден, как снег.
В груди застыл огромный кусок льда. На всякий случай Свен подумал: а может, это ему приснилось? Может, он что-то помнит неправильно? Нет. Он все помнил слишком хорошо. Неподвижный взгляд Годо, его кровь, которую он пытался стереть с лица брата, и она застывала у него на грязных пальцах. Стрела, торчащая у него из бока. Хирдманы стояли вокруг них молчаливой плотной толпой, но он никого не видел. Он не мог… ничего. Ни сказать что-то, ни закричать. Ему стоил труда каждый вдох.
И только сейчас, после ночи, что-то внутри сдвинулось. Закрытые глаза обожгло влажным жаром, а грудь пронзила такая боль, что Свен пожалел о недавней бесчувственности.
Но плакать он не умел. Он даже не знал, что слезы, если дать им волю, облегчили бы его боль. Поэтому женщины так охотно плачут. Но мужчин не учат облегчать душевную боль слезами. Если приходит горе, подобное этому, мужчина знает совсем другой способ утешиться.
С трудом – все кости и мышцы застыли за ночь – Свен разогнулся, стаскивая с головы медвежью шкуру. Кто-то рядом с ним зашевелился, потревоженный его движением. Боль не проходила, она прояснялась. Это была боль лютого одиночества в мире, непривычная и острая, невыносимая. Потеряв Годо, Свен потерял половину самого себя. Теперь он знал, что те, кто жалуется на такую потерю, не преувеличивают. Он не мог сообразить, в какую сторону сделать шаг, если Годо больше нет.
Сколько раз это могло с ними случиться – за Хазарским морем, в сражениях на Итиле, в стычках с буртасами и чермису. И вот случилось здесь – в гнезде хазарских русов, куда Годо привел обет мести…
Было еще темно, но чувствовалось, что это почти утро. На лугу горело множество костров, шевелились темные фигуры дозорных и сторожей при огне.
Свен сглотнул и потер горло.
– Сосновое пиво, – Былемир, сидевший у костра, кивнул на дымящийся котел.
«Сосновым пивом» они называли отвар сосновой хвои, который делают в походе – и греет, и придает сил, и уберегает от хворей.
– Будешь?
Свен с усилием кивнул. Былим взял одну из расставленных у костра кружек и зачерпнул из котла. Свен взял мокрую теплую кружку, поднес к лицу, вдохнул знакомый смолистый пар. Отпил. Горячий отвар пролился в горло, лед в груди слегка подтаял. Можно слегка продвинуться вперед… по жизни. Вздохнуть еще несколько раз. Сделать несколько шагов. Ведь еще не все.
К нему подошел Тьяльвар. Молча положил руку на плечо. Свен слегка оглянулся на него.
– Как ты?
Свен не знал, что ответить. Кажется, еще дышу. Хотя и странно.
– Что делаем? – чуть погодя спросил Тьяльвар.
Свен хотел ответить. Он знал ответ. Но не мог его вымолвить – казалось совершенно бессмысленным делать что-то без Годо.
Но это дело делать надо все равно. Это – месть. Уже не за Грима – за Годо.
– Что… что мы делаем? – хрипло выдавил Свен из горла.
Собственный голос показался чужим и деревянным.
– Рассветет скоро… Мы пойдем и убьем. – Он обернулся в сторону города. – Всех.
– Всех до единого? – уточнил Халльтор.
– Кроме того пса. – При мысли о Хастене, который и выпустил ту стрелу, у Свена опять перехватило горло, но он сглотнул, кашлянул и договорил: – Он мне нужен живым. Всем скажите – кто его возьмет живым, тому гривну в две марки серебра.
Годо обещал этого пса в жертву Одину. Исполнить последнее обещание брата казалось Свену так важно, как будто от этого зависело место Годо в Валгалле.
Глава 7
Когда стемнело, несколько отроков, обвязавшись веревками, спустились с вала к плетню, чтобы вытащить трупы, лежавшие с его внутренней стороны. Русы оставили дозор довольно близко, но в темноте они этого не видели, да и плетень прикрывал от стрел. Благодаря плетню все тархановские убитые остались на своей стороне. Набралось их не так уж мало, десять человек, из них половина отроков, по молодости не ходивших на Угру, и даже одна девка. Весима, Овчанова дочь, хорошо стреляла и с близкого расстояния могла поражать врага не хуже любого отрока. Теперь она лежала со стрелой в груди.
Пока женщины оплакивали убитых, мужчины собрались в избе Ярдара.
– Ну что, хорошо! – говорил Хастен, сразу, как русы откатились от вала, унося на щите своего вожака. – Этот у них главный был! Это старший брат, самый лютый! Арсиев голыми руками рвал! Теперь нави его самого порвут!
Удачный выстрел Хастена, оставивший русов без вожака, который, казалось, вот-вот ворвется в город, подбодрил тархановцев. Но хватит ли этого для победы? Витала надежда, что без вожака русы вовсе уйдут, черный «ворон» улетит прочь. Но Ярдар не давал этим надеждам воли – последнее лето и зима отучили его полагаться на лучшее.
– Если б они вовсе без головы остались, – отвечал он на это, – а то ведь там второй брат есть…
«И он захочет отомстить!» – мысленно добавлял Ярдар.
– У нас и на второго брата стрела найдется! – заверял Хастен. – Не робей, удальцы! Или мы не Хазар-Тархана дети? Выстоим! Сто лет стояли здесь и еще тысячу простоим!
Люди слушали его, и хмурые, тревожные лица немного прояснялись. В последние дни Хастен приобрел больше прежнего уважения и заметно потеснил Ярдара: сказались его чудесное возвращение из Нави, а потом удачный выстрел – словно сам Перун направил его стрелу. Теперь Хастен казался каким-то посланцем богов, знающим больше, чем обычные люди, и хотелось ему верить.
– Гляди, к утру из Честова нам подмога подойдет! – подбадривал людей Хастен, сам выглядевший в эти дни веселее и приветливее обычного. – Не зря же отроки убежали.
Еще когда русское войско только показалось у дальнего поворота реки, из ворот успели выпустить двоих отроков верхом, да с заводными конями, чтобы предупредить сидящих выше по Упе – в Крутовом Вершке,