завирается. Нужно даже уменье, чтоб с ним говорить. Но Марья Александровна надеется на себя и, при виде князя, приходит в неизреченный восторг.
— Но вы ничего, ничего не переменились! — восклицает она, хватая гостя за обе руки и усаживая его в покойное кресло. — Садитесь, садитесь, князь! Шесть лет, целых шесть лет не видались, и ни одного письма, даже ни строчки во всё это время! О, как вы виноваты передо мною, князь! Как я зла была на вас, mon cher prince! Но — чаю, чаю! Ах, боже мой! Настасья Петровна, чаю!
— Благодарю, бла-го-дарю, вин-новат! — шепелявит князь (мы забыли сказать, что он немного шепелявит, но и это делает как будто по моде). — Ви-но-ват! и представьте себе, еще прошлого года непре-менно хотел сюда ехать, — прибавляет он, лорнируя комнату. — Да напугали: тут, говорят, хо-ле-ра была.
— Нет, князь, у нас не было холеры, — говорит Марья Александровна.
— Здесь был скотский падеж, дядюшка! — вставляет Мозгляков, желая отличиться. Марья Александровна обмеривает его строгим взглядом.
— Ну да, скотский па-деж или что-то в этом роде… Я и остался. Ну, как ваш муж, моя милая Анна Николаевна? Всё по своей проку-рорской части?
— Н-нет, князь, — говорит Марья Александровна, немного заикаясь. — Мой муж не про-ку-рор…
— Бьюсь об заклад, что дядюшка сбился и принимает вас за Анну Николаевну Антипову! — вскрикивает догадливый Мозгляков, но тотчас спохватывается, замечая, что и без этих пояснений Марью Александровну как будто всю покоробило.
— Ну да, да, Анну Николаевну, и-и… (я всё забываю!). Ну да, Антиповну, именно Антиповну, — подтверждает князь.
— Н-нет, князь, вы очень ошиблись, — говорит Марья Александровна с горькой улыбкой. — Я вовсе не Анна Николаевна и, признаюсь, никак не ожидала, что вы меня не узнаете! Вы меня удивили, князь! Я ваш бывший друг, Марья Александровна Москалева. Помните, князь, Марью Александровну?..
— Марью А-лекс-анд-ровну! представьте себе! а я именно пола-гал, что вы-то и есть (как ее) — ну да! Анна Васильевна… C'est délicieux![27] Значит, я не туда заехал. А я думал, мой друг, что ты именно ве-зешь меня к этой Анне Матвеевне. C'est charmant![28] Впрочем, это со мной часто случается… Я часто не туда заезжаю. Я вообще доволен, всегда доволен, что б ни случилось. Так вы не Настасья Ва-сильевна? Это инте-ресно…
— Марья Александровна, князь, Марья Александровна! О, как вы виноваты передо мной! Забыть своего лучшего, лучшего друга!
— Ну да, луч-шего друга… pardon, pardon![29] — шепелявит князь, заглядываясь на Зину.
— А это дочь моя, Зина. Вы еще не знакомы, князь. Ее не было в то время, когда вы были здесь, помните, в — м году?
— Это ваша дочь! Charmante, charmante! — бормочет князь, с жадностью лорнируя Зину. — Mais quelle beauté![30] — шепчет он, видимо пораженный.
— Чаю, князь, — говорит Марья Александровна, привлекая внимание князя на казачка, стоящего перед ним с подносом в руках. Князь берет чашку и засматривается на мальчика, у которого пухленькие и розовые щечки.
— А-а-а, это ваш мальчик? — говорит он. — Какой хо-рошень-кий мальчик!.. и-и-и, верно, хо-ро-шо… ведет себя?
— Но, князь, — поспешно перебивает Марья Александровна, — я слышала об ужаснейшем происшествии! Признаюсь, я была вне себя от испуга… Не ушиблись ли вы? Смотрите! этим пренебрегать невозможно…
— Вывалил! вывалил! кучер вывалил! — восклицает князь с необыкновенным одушевлением. — Я уже думал, что наступает светопреставление или что-нибудь в этом роде, и так, признаюсь, испугался, что — прости меня, угодник! — небо с овчинку показалось! Не ожидал, не ожи-дал! совсем не о-жи-дал! И во всем этом мой кучер Фе-о-фил виноват! Я уж на тебя во всем надеюсь, мой друг: распорядись и разыщи хорошенько. Я у-ве-рен, что он на жизнь мою по-ку-шался.
— Хорошо, хорошо, дядюшка! — отвечает Павел Александрович. — Всё разыщу! Только послушайте, дядюшка! Простите-ка его, для сегодняшнего дня, а? Как вы думаете?
— Ни за что не прощу! Я уверен, что он на жизнь мою покушался! Он и еще Лаврентий, которого я дома оставил. Вообразите: нахватался, знаете, каких-то новых идей! Отрицание какое-то в нем явилось… Одним словом: коммунист, в полном смысле слова! Я уж и встречаться с ним боюсь!
— Ах, какую вы правду сказали, князь, — восклицает Марья Александровна. — Вы не поверите, как я сама страдаю от этих негодных людишек! Вообразите: я теперь переменила двух из моих людей, и, признаюсь, они так глупы, что я просто бьюсь с ними с утра до вечера. Вы не поверите, как они глупы, князь!
— Ну да, ну да! Но, признаюсь вам, я даже люблю, когда лакей отчасти глуп, — замечает князь, который, как и все старички, рад, когда болтовню его слушают с подобострастием. — К лакею это как-то идет, — и даже составляет его достоин-ство, если он чистосердечен и глуп. Разумеется, в иных только случа-ях. Са-но-ви-тости в нем оттого как-то больше, тор-жественность какая-то в лице у него является; одним словом, благовоспитанности больше, а я прежде всего требую от человека бла-го-вос-питан-ности. Вот у меня Те-рен-тий есть. Ведь ты помнишь, мой друг, Те-рен-тия? Я, как взглянул на него, так и предрек ему с первого раза: быть тебе в швейцарах! Глуп фе-но-менально! смотрит как баран на воду! Но какая са-но-витость, какая торжественность! Кадык такой, светло-розовый! Ну, а — ведь это в белом галстухе и во всем параде составляет эффект. Я душевно его полюбил. Иной раз смотрю на него и засматриваюсь: решительно диссертацию сочиняет, — такой важный вид! — одним словом, настоящий немецкий философ Кант или, еще вернее, откормленный жирный индюк. Совершенный comme il faut для служащего человека!..
Марья Александровна хохочет с самым восторженным увлечением и даже хлопает в ладошки. Павел Александрович вторит ей от всего сердца: его чрезвычайно занимает дядя. Захохотала и Настасья Петровна. Улыбнулась даже и Зина.
— Но сколько юмору, сколько веселости, сколько в вас остроумия, князь! — восклицает Марья Александровна. — Какая драгоценная способность подметить самую тонкую, самую смешную черту!.. И исчезнуть из общества, запереться на целых пять лет! С таким талантом! Но вы бы могли писать, князь! Вы бы могли повторить Фонвизина, Грибоедова, Гоголя!..
— Ну да, ну да! — говорит вседовольный князь, — я могу пов-то-рить… и, знаете, я был необыкновенно остроумен в прежнее время. Я даже для сцены во-де-виль написал… Там было несколько вос-хи-ти-тельных куплетов! Впрочем, его никогда не играли…
— Ах, как бы это мило было прочесть! И знаешь, Зина, вот теперь бы кстати! У нас же сбираются составить театр, — для патриотического пожертвования, князь, в пользу раненых…* вот бы ваш водевиль!
— Конечно! Я даже опять готов написать… впрочем,