В Конституции не было указано, кто должен исполнять обязанности президента во время его болезни. Работой администрации руководил майор Уильям Джексон, а фактическим главой государства был Гамильтон, пропихивавший свою финансовую программу. Джефферсон впервые посмотрел на него как на будущего соперника в борьбе за президентское кресло.
Двенадцатого мая лечащие врачи Вашингтона тайно вызвали из Филадельфии доктора Джона Джонса, личного врача Франклина. Улицу близ президентской резиденции вновь перекрыли и застелили соломой. Слухи ходили самые мрачные; Вашингтон издавал горлом какое-то бульканье, которое кое-кто из его окружения принял за предсмертные хрипы. Но 16 мая, когда медицинский консилиум пришел к выводу, что случай безнадежный, неожиданно наступил перелом: Вашингтона прошиб сильный пот, зато кашель унялся, и он снова мог отчетливо говорить. Четыре дня спустя в газетах наконец-то сообщили о том, что президент несколько дней был нездоров, но теперь ему лучше. 27-го Джефферсон официально заявил, что президент возвращается к исполнению своих обязанностей. Но Вашингтон был еще так слаб, что возобновил ведение личного дневника только 24 июня. Он всё еще испытывал боль в груди, кашлял и тяжело дышал; обеды, совещания и приемы были для него мукой. Зато он с удовольствием съездил с Джефферсоном и Гамильтоном на рыбалку, подышать морским воздухом.
Девятнадцатого июня Джефферсон столкнулся с Гамильтоном у дома Вашингтона на Бродвее. Конгресс недавно утвердил закон о финансах, предложенный Гамильтоном, но отверг его план выплаты государственного долга. Министр выглядел мрачным, растерянным, даже одет был неряшливо. Оба члена правительства полчаса простояли у дверей; Гамильтон говорил о том, что кабинету необходимо действовать сообща. На следующий день Джефферсон пригласил Гамильтона и Мэдисона на обед к себе домой. Там, под портретом Вашингтона, они заключили договор: Джефферсон и Мэдисон протолкнут в Конгрессе законопроект о госдолге, а Гамильтон поддержит предложение делегации от Пенсильвании, чтобы временной столицей стала Филадельфия, а новую построили на Потомаке. (Гамильтон хотел, чтобы столицей был Нью-Йорк, но чем-то приходилось жертвовать.)
В июле Конгресс принял закон, по которому в течение десяти лет столичные функции будет исполнять Филадельфия, а к 1 декабря 1800 года они будут окончательно переданы особому федеральному округу на Потомаке площадью десять квадратных миль. Точное его размещение предстояло указать Вашингтону. Он выбрал место рядом с Александрией, к северу от Маунт-Вернона.
Двенадцатого августа Конгресс был распущен на каникулы, а президент отправился в очередное путешествие: Род-Айленд последним ратифицировал Конституцию в мае 1790 года, и теперь глава государства решил нанести туда визит в сопровождении госсекретаря и губернатора Нью-Йорка.
В Ньюпорте от лица иудейской конгрегации его приветствовал «брат»-масон Моисей Зейксас и благодарил за предоставление евреям равных прав. В Провиденсе после частного обеда Вашингтон уже собирался идти спать, когда ему сообщили, что студенты местного колледжа зажгли свет в окнах в его честь и хотели бы его увидеть. Хотя было уже темно, сыро и ветрено, Вашингтон направился туда. На следующий день он несколько часов ходил по городу под холодным дождем, побывал везде, где только можно, пил вино и пунш с горожанами и терпеливо высидел собрание с нудными речами перед торжественным ужином.
Нью-Йорк, переставший быть столицей, быстро опустел. Вашингтон уезжал 30 августа. Чтобы избежать официальных церемоний, которыми он был сыт по горло, он на заре посадил в карету жену, обоих внуков, двух помощников, четырех слуг и четырех рабов, бросил последний взгляд на бродвейский особняк — и вдруг услышал звуки «Марша Вашингтона». Губернатор Клинтон, Джон Джей и толпа возбужденных горожан не поленились встать ни свет ни заря, чтобы проводить его до переправы под обычные 13 пушечных залпов. Вашингтон махал им шляпой на прощание. Когда баржа добралась до середины Гудзона, со стороны Нью-Джерси грянули трубы — президента уже дожидался кавалерийский эскорт. На пути от Ньюарка до Трентона его приветствовали в каждой захудалой деревушке. В Филадельфию Вашингтон въехал верхом на своем белом скакуне, во главе эскорта. Старый друг Роберт Моррис ждал его у дверей «Сити-Таверн», раскрыв объятия. Его дом на Хай-стрит (позже Маркет-стрит), обнесенный высоким кирпичным забором, должен был стать новой президентской резиденцией; Вашингтон осмотрел его и отдал распоряжения по перестройке и отделке помещений. Наконец 6 сентября семейство добралось до Маунт-Вернона.
Дети были рады вернуться домой. Одиннадцатилетняя Нелли, подвижная, любознательная, смышленая и довольно одаренная девочка, ходила в Нью-Йорке в школу вместе с Люси Нокс; ей легко давались языки — французский и итальянский. Она училась рисовать у Уильяма Данлапа, а австрийский композитор Александр Райнагль давал ей уроки игры на гитаре и арфе. Бабушка Марта была с ней строга и заставляла заниматься по несколько часов подряд, порой доводя до слез; дедушка Джордж баловал и никогда не наказывал. Однажды в Маунт-Верноне Нелли убежала ночью в лес, чтобы побродить при луне (она была романтичной натурой). Когда она, наконец, вернулась, дедушка, тревожно меривший шагами комнату, сцепив руки за спиной, ничего не сказал, а бабушка, сидевшая в кресле, строго отчитала легкомысленную внучку. Зато Марта души не чаяла в Вашике и беспокоилась о нем так же, как в свое время о Джеки. Кстати, сын пошел в отца: в Нью-Йорке Вашингтон нанял для него учителя, и Вашик достиг кое-каких успехов в изучении латыни, зато в математике и прочих науках был полный ноль, поскольку не имел никакого прилежания к учебе. На все выговоры от деда он отвечал обещаниями исправиться, но не предпринимал для этого никаких усилий — он знал, что в один прекрасный день унаследует состояние Кастисов. Единственное, что оба внука переняли от деда, — любовь к театру: Вашик даже исполнил роль Кассия в домашней постановке «Юлия Цезаря». Племянница Харриет была такой же «неподдающейся». Вашингтон тщетно пытался сделать из ленивой неряхи настоящую леди, пристроил ее в школу в Филадельфии, но она там не задержалась и вернулась жить в Маунт-Вернон, где с ней «воевала» Фанни Бассет. Зато двух ее неуправляемых братьев — Джорджа Стептоу и Лоуренса Огастина — Филадельфийский колледж в конце концов преобразил, хотя это и стоило их дяде многих нервов и денег.
Осень промелькнула быстро, и в ноябре президент с домочадцами направился в свою новую резиденцию. Дорога до Филадельфии обернулась настоящим кошмаром; пьяный кучер, дважды перевернувший багажный фургон, был разжалован и заперт в том же фургоне. По прибытии в столицу выяснилось, что ремонт еще не закончен, в доме всё вверх дном, да еще и президентскую приемную устроили на третьем этаже, и посетителям приходилось подниматься по лестнице.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});