Читать интересную книгу Касьян остудный - Иван Акулов

— Вот и выходит, хоть так, хоть эдак, а греха не минуешь.

— Ты вот, Марея, наговорила о нем, наговорила, он теперь из ума нейдет. И выходит, не согрешивши, грешна я. Батюшка, помяни его господи, враз бы дал укорот, а у самой ни ума, ни воли.

— Да при чем тут батюшка. Промеж вас с Яковом, может, бумажки не продернешь, а ты о батюшке. Дядюшка Федот, не тем будь помянут, не монахом прожил.

— Марея!

— Да ты не покрикивай. Всяко больше твоего знаю. Замуж тебе пора, а ты какой-то укорот. Не батюшка тебе надобен, а жених добрый. Аль царевича ждать наладилась? Терпения твоего не хватит, да и повывели их нынче, царевичей-то, под самый корень. Греби что поближай. Счастье-то, девка, не в любви вовсе. В детях счастье-то. Я вот попробовала этой любви, не скажу, что до обмороков, но вспомнить есть о чем. А счастье мое — где оно? Ребенка нету, и вышло из моей любви одно баловство. Бот тут и задумаешься.

Хлопнули ворота, и Любава вся встрепенулась, побледнела, большие черные глаза ее вопросительно и беспомощно замерли на миг:

— Может, он.?

— Дай-то бог.

— Да я не прибрана, не причесана. Это теперь как?

— Так и будь. Приберешься да все такое, он сразу и смекнет, для него-де вырядилась. Обрадела вроде. Им тоже потачку шибко давать нельзя.

Часть избы перед печью с одним окном они отгородили ситцевой в васильках занавеской, и Любава после небольшого колебания ушла туда, достала из волос гребенку, костяные шпильки взяла в зубы, стала причесываться. В тишине скрипнула и закрылась дверь, качнулась занавеска, кто-то мягко ступил по туго натянутым половикам.

— Опять я к вам, девоньки. Ему бы с этими разговорами, да он, окаянный, совсем захлестнулся на сельсоветских делах.

Это была Ефросинья Бедулева — она, как и муж, не имела привычки здороваться с людьми и сейчас, войдя в избу, сразу начала разговор с вкрадчивой виноватостью. Любава, собирая волосы на затылке в узел, вышла из-за занавески, и Ефросинья, увидев строгие глаза Любавы, неожиданно для себя поздоровалась, села к столу. И, сняв с головы большой цветастый платок, стала укладывать его на коленях.

— Чисто, говорю, у вас, угоено, — с прежней вкрадчивостью сказала Ефросинья, не поднимая глаз от платка, который бездумно свертывала и разглаживала. Любава по льстивому голосу Ефросиньи, по ее спрятанному взгляду и наконец по ее густо розовеющему лицу поняла, что гостья пришла не с добрым разговором, холодно заметила ей:

— Что-то зачастила к нам, Фрося.

Ефросинья уловила вызов и зло обрадовалась ему, совсем пыхнула:

— Не по своей воле загащиваю. Как хошь суди, а ребятишки свое просят. Вы обе вольные птицы, у вас небось только и разговоров о женихах, а мене каково с моей свальной оравой. Вот. — Взяла Ефросинья круто, но главного не смогла высказать и опала до жалобы. Сдобное, румяное лицо ее, небольшие в разрезе, но круглые, темные, блеснувшие слезой глаза были обаятельны своей утомленной полуденной прелестью, и Любаве сделалось необъяснимо жалко ее.

— Ты говори, Фрося. Семья — легкое ли дело.

— Я больше, Любавушка, к тебе и шла. Уж ты-то поймешь. Вот вы живете, и все у вас есть, все так обряжено, обиходно, а о деньгах помалкиваете. Ежели вы совсем решили, тогда пойдемте в Совет, сделаем бумаги и живите. А то у меня другие покупатели сыщутся. С Мурзинского леспромхоза приценялись уж, на вывоз чтобы. Потолочины взять али половицы опять, косяки, бревна — гляньте-ко, да теперича такие и во сне не привидятся. Смоль голимая. Мы с Егором сенки пилили — тоже рубленые были, — так ведь пила, скажи, не берет, ровно по железу ширкаешь.

— Пила-то небось век была не точена, — ядовито уколола Машка, но Ефросинья стерпела и сыпала свое:

— Его мой дедушка ставил, а от матери уж он мне перешел. Егор здесь единого гвоздика не вбил. Всяк знает, я сиротой взяла его. Голымя. Ай не болит сердце-то?

Румянец окатил у Ефросиньи все лицо, прихватил даже уши, — видимо, разговор ей дался нелегко, но она ни разу не обронила слово «дом», потому Любава с Машкой с некоторым запозданием поняли, о каких деньгах она вела речь, и выслушали ее довольно спокойно. Зато Машка, как только умолкла гостья, переглянулась с Любавой и присела к столу, сердито щелкнула по клеенке своими крепкими розовыми ногтями. Щелкнула и помолчала, изблизя разглядывая Ефросинью, которая явно забеспокоилась под ее взглядом: что она выкинет, эта Машка, — сбросная душа.

— Фрося, о деньгах-то скажи потолковей. Мы с Любавой — олухи царя небесного — прахом ничо не поняли.

— Ты, Марея, не юродствуй, — темнея и хмурясь, заметила гостья. — Чо в дуры-то лезешь? Сказано и сказано. Дом продаю. Хотите берите, а нет, так леспромхозовские живо-два раскатают.

— А за наш дом ты нам заплатишь? — Машка взялась за кромки столешницы, подалась на Фроську. — Н-ну?

— Ты, Марея, к чужому не липни. То дом кулацкий, взят народом в казну и в Совете оприходован бедноте жить. А это моя изба и моим ребятишкам отписана.

— И что ты хочешь за нее? — спокойно спросила Любава, сразу понявшая, что Ефросинью им не одолеть, но Машка уж кипела и лихо кинулась на Фроську:

— Мы тоже беднота. Кто мы есть, скажи теперь?

Ефросинья отвернулась от Машки, будто ее тут и не было, залебезила перед Любавой:

— Ты, Любавушка, из хорошей семьи, деньги всякие видала, и малые и большие. Вот и положи сама, сколя не жалко. Мы судили с Егором, так, по-нашему, коровья бы цена. Как за корову бы. И уж никак не меньше.

— Да ты угорела, ни дна тебе, ни покрышки, — изумилась Машка и даже приоткрыла рот, а Фроська по-прежнему глядела только на Любаву и улыбалась ей безвинно. Эта-то улыбка и взбесила Машку окончательно. Она поднялась из-за стола, оправила на груди и бедрах платье, притворно спокойная вышла на середину избы и, неотрывно глядя в передний угол на икону, опустилась на колени.

— Все отнято у бедных, — внушительно заверила Машка и занесла руку для широкого знаменья, вспомнив давнее Титушкино моление: — Никто как человек творит себе самое большое зло. — Она встала с колен и, бледная, но истинно спокойная, сказала Ефросинье прямо в лицо: — Не обессудь теперь, а будешь теснить из дому, я подпалю его со всех четырех углов. Мы тут ненавечно. Поживем, и спасибо. Совести нету — возьми плату помесячно. А теперь вот бог, а вот двери.

Моление Машки, слова и больше всего ее упрямые замкнутые глаза окатили Ефросинью холодным потом. Говорить больше было не о чем. Любава, приподняв брови, вроде улыбнулась Машке и с этой рассудительной улыбкой ушла к печке. Машка тоже крепилась на взятом спокойном уровне, стала задергивать шторки на окнах, чтобы засветить лампу. Безучастность хозяек к Ефросинье совсем доконала ее, и она сдалась:

— Я ведь, девоньки, и не гоню вас. Жили и живите. А в месяц, на пуд хлеба положите — и сладимся. На том спасибо.

Ни Любава, ни Машка не ответили, и Ефросинья по привычке сильно легла плечами на двери, потому что они всегда открывались туго, но в этот раз на смазанных Любавой навесах распахнулись легко, широко, и Ефросинья почта выпала в сени. Машка рассмеялась втихомолку, ожидая, что гостья шваркает дверью наотмашь, но та прикрыла их без возмущения.

— Ну, Марея, и хват же ты, ей-богу, — весело удивлялась Любава, вернувшись к приборке своих волос. — Не зря батюшка-то говаривал, де в тихом омуте все черти. О тебе ведь это. Боже мой, как ты ее палыснула!

— А по-другому-то ее, толстомясую, и не проймешь. Я теперь тоже образованная: ты за горло — и я туда же. Ишь ты, мы с Егором рассудили. Я еще и до него доберусь. Принародно.

— Да ты, Марея, неуж решилась бы?

— И глазом не моргну. У меня вся душа выкипела на эту ленивщину. Напитала мясищи-то. Мы с Егором рассудили…

— А я знаешь что подумала? Не ходил бы сегодня Яков. Неловко у меня на душе. И Ефросинья эта. Хочу причесать волосы, а они не лежат. И без зеркала знаю — круги под глазами. Не люблю я свои глаза.

— Не блажи-ко ты, не блажи. Да твои глаза одни небось на мильон нашей сестры. Как это поется-то: «И люблю я вас, и боюсь я вас». Так оно и есть: мужики зарятся на такие глаза, да боятся опять. Ты как глянешь, так и подкосишь.

— Это к чему?

— Да все к тому. Ты вроде и не знаешь? — Машка с лукавой строгостью подступила к Любаве и потребовала: — Да ты гляди на меня. Не увиливай. Вот так. Ну! Все была как монашка: не подступись, не дотронься. Вроде камень положен вместо сердечка-то. А тут вдруг — о глазах. Любавушка, дай я на тебя помолюсь. Сдается мне, и твоя пора пришла. Хорошо-то как, боже мой. — Машка вдруг потупилась, вероятно, вспомнила что-то свое. — Я ведь тоже в строгости выросла, а твоего у меня мало: сперва сделаю, а потом подумаю. Оттого и счастья бог не послал. Ты умственная, у тебя все будет иначе. И полюбишь ежели, так до смерти, и ребятишки пойдут, так все в тебя, и звать их на селе станут не по мужу, а по матери: Любавины. И все-то степенно, укорененно. А и подходец к тебе надобен. Да мужики ведь тоже живут разные: иной не подошел еще, а ты уж в столбняке. Вот о глазах-то завела разговор. Глазами ты, Любавушка, все взяла. Попросту сказать, товар зарной. Опросной. Но первого покупателя упустишь, второй будет подешевле. Это тоже знать надо.