успел разобрать, что это были за войска, вдруг наступившие на город, и откуда они пришли. Однако уже все белое командование было поставлено на ноги и охвачено паникой. Тревога в тылу подхлестнула отступление на фронте белой армии, которая сразу откатилась к акмонайским укреплениям.
Сообразив, что он обманут, Губатов в страшной ярости проклинал гарнизонных офицеров, сообщивших ему об окружении города красными десантными войсками. Наругавшись вволю, пунцовый, потный и встрепанный, Губатов сел в свой длинный черный автомобиль и направился в город. Его терзали муки оскорбленного самолюбия. «Что теперь будет?» — бесился Губатов. Он, старый, храбрый офицер, пользующийся большим уважением самого Деникина, он, который загнал в подземелье неуловимые отряды партизан, — вдруг так опозорился… Ему были обещаны благодарности, ордена, ценные награды — и вот такая грубая оплошность… Ведь ему дали в распоряжение лучшие, доблестные силы с одним заданием — удержать партизан в каменоломнях, не допустить их вылазок, а он…
С такими мрачными мыслями мчался генерал Губатов, чтобы исправить свою ошибку.
По всей восточной стороне города кипела стрельба. Чудесную свежесть утра, его тишину прорезывало то с одной, то сдругой стороны хриплое: «Ур-р-р-ра!..» Губатов влетел на автомобиле в город.
На улицах властвовали растерянность и беспорядок. Все было загромождено отступающими обозами. Линейки, тачанки, повозки, дилижансы, переполненные узлами, сталкивались в узких улочках. Обезумевшие от страха возницы били лошадей прикладами, дергали что есть силы за поводья, стегали по мордам, натужно крича на пешеходов, наполнявших тротуары и мостовые. Все это катилось с бранью, грохотом и дребезжанием по улочкам вниз, к порту, к пароходам — спасаться.
На большой площади, у судоремонтного сухого дока, куда сходилось несколько узких улочек, скопилось особенно много обозов. Повозки в тесноте сцепились между собой, образовав пробку — месиво из людей, вещей и животных.
Машина генерала Губатова попыталась прорваться сквозь эту кашу, но очень скоро сама безнадежно засела. Шофер без устали давал сигналы, мотор ревел и фыркал, но ехать было некуда — ни вперед, ни назад. Губатов поднялся на ноги, его монгольское, скуластое лицо было бледно, и щеки дергались от злобы. Сперва Губатов не мог вымолвить ни слова, только нервно дергал большой лакированный козырек своей старомодной генеральской фуражки с широким красным околышем. Он дергал козырек, словно хотел им закрыть свои глаза. Оправившись, Губатов поднял костлявую руку и хрипло закричал:
— Эй, вы, мать вашу!.. Бараны! Дорогу дайте, сукины дети!
Губатов нагнулся к шоферу и, толкая его в спину ножнами шашки, заревел в самое его ухо:
— Давай назад! Расстреляю!
Адъютант генерала вертелся вокруг автомобиля, на всех без толку замахиваясь. Но ехать все же было некуда. Вокруг ржали лошади, ревели ослы и верблюды, гомонили сотни человеческих голосов — там были и смех, и плач, и ругань…
Губатов, осознав еще раз всю смехотворность своего положения, вышел из себя и выкрикивал только одно и то же слово:
— Ослы!.. Ослы!.. Ослы!..
Вдруг позади показалась колонна английской морской пехоты. Этот отряд, удиравший из города в крепость, запутался в лабиринте улиц и дошел до площади в довольно расстроенном виде. Лейтенант, командующий колонной, сообразил, что пройти в крепость можно будет, лишь очистив площадь, и притом только силой оружия. Он скомандовал, и английские солдаты начали энергично прочищать себе дорогу. Разумеется, они не стеснялись, а просто опрокидывали повозки, нагромождая их одну на другую, били лошадей, ломали дышла, рвали постромки, внося еще более невообразимый хаос.
Генерал Губатов воспользовался этим и вслед англичанам вывел свою машину.
Вскоре Губатов, кружа по улицам, доехал до железнодорожного пути, где его отступавшие части группировались за насыпью. Здесь генералу сообщили, что партизаны из Старокарантинских каменоломен, так называемый полк дидовцев, напали на сонный тысячный отряд белой кавалерии и разгромили его.
Позднее выяснилось, что карантинцы целую неделю перед вылазкой вели переговоры с мобилизованными солдатами, охранявшими главный заход каменоломен. Им удалось большинство сагитировать в пользу партизан. И вот темной ночью двое солдат спустились вниз, к партизанам, принесли с собой один пулемет, ящик английских гранат и шесть ящиков патронов, после чего Дидов не зевал, учитывая столь благоприятный момент, и вскоре целый взвод белых бросил заходы и с пулеметами, с оружием пришел в каменоломни. И ночью, пока еще не взошла поздняя луна, Дидов через освобожденные заходы тихо проскользнул со своим полком и незамеченным ушел на соединение с Колдобой. Раненых и часть бойцов под командой Юнгова он оставил в каменоломнях.
Под утро Дидов узнал от перебежчиков, что на его пути, в деревне Булганак, находится резерв конного полка. Численности неприятеля Дидову установить не удалось. Однако он решил атаковать деревню и на заре, перед восходом солнца, с неудержимой яростью обрушился на белых. Захватив много боевого снаряжения, Дидов поспешно двинулся вдоль хребта холмов на соединение с полком Колдобы.
Тем временем Колдоба произвел вылазку сразу с трех заходов и пошел в обход отступающим в замешательстве белым частям.
Полк Дидова с непостижимой быстротой обошел гору и бегом спустился по ее зеленому склону. Белые удирали во все лопатки вдоль железнодорожного пути, к городу.
В это время в семидесяти километрах к северо-западу регулярные части Красной Армии, ломая белогвардейский фронт, вплотную подошли к укрепленному перешейку Акмонай. Глухой грохот большого сражения долетал до партизан. Он бодрил их, как эхо, звучащее призывом к последней борьбе — не на смерть, а на жизнь.
4
Утро.
Великая тишина разлита по степи. Горячее солнце заливает блеском зеленые травы, а в безоблачном небе звенят птичьи голоса…
Партизаны рассыпались по склонам и расщелинам холмов. Они лежали на теплой земле, подставляя лучам давно не виденного ими солнца свои изможденные лица, худые спины… Солнце прогревало до костей издрогших в холоде и сырости подземелья людей. Партизаны жадно глотали запахи трав и степных цветов. Они радовались красоте природы, с наслаждением припадая к пахучей земле, рвали стебельки травы и сосали их свежие соки.
Далее от заходов в каменоломни, вдоль вершины холма, залегла рота полка Дидова. Бойцы, прижимая щеки к холодным прикладам, по линиям стволов винтовок настороженно смотрели вперед, где за железнодорожной насыпью укрывались белогвардейцы.
Внезапно с тыла к цепи подошла группа партизан, оборванных и грязных. Молоденький боец с испитым, бледным лицом и большими голубыми глазами, тот, кто первым принес Колдобе весть о начале боя, спросил громко и не по летам строго:
— Вы какого полка?
— А вам кого надо? Это дидовские, — отозвался из цепи матрос, лениво поворачивая голову. И вдруг подпрыгнул и сел, расширив удивленно глаза. — Петяй! Петя!.. Комсомол! — вскричал он, вскочил