Едва мне удалось вскочить на ноги, как рядом оказались двое моих противников. И вдруг владелец рапиры просипел в сторону своего товарища:
– Не мешай, он мой!
Я понял, что, лишившись своей даги, представляюсь ему довольно легкой добычей. Помощник отступил, а рапирист, ухмыляясь, принял стойку, принятую при двойном оружии. Вынеся вперед правую руку с коротким клинком, он убрал руку с рапирой несколько назад, правильно рассчитывая, что, связав мою шпагу кинжалом, сможет контратаковать рапирой. Мы начали медленно кружить по траве, и тут я вспомнил о плаще. Быстро сорвав застежку, я резким движением намотал его на предплечье левой руки и заметил недовольную гримасу своего противника. Он явно не ожидал, что я умею пользоваться такой защитой.
– И кто же это тебя учил?.. – прохрипел он и, выбросив правую руку вперед, попытался достать меня кинжалом, но узкое лезвие, с треском распоров материю плаща, руку не задело. Он попытался тут же выдернуть свой кинжал, однако я, наклонившись всем телом вправо, резко вывернул левую руку. Послышался звонкий щелчок, и в его руке осталась только рукоять кинжала.
Он тут же отскочил и снова переменил стойку на классическую. Я начал слегка уставать. Внимание постоянно отвлекалось маячившим рядом гвардейцем, который, вроде бы не вступая в схватку, был готов в любой момент напасть. Мы с моим противником снова оказались в шестом соединении. В этот момент он попытался провести фруассе, но я, поймав его рапиру, закрутил ее в обволакивании и уже входил в выпад, когда мой противник понял, что пропускает удар. Тут-то он и дрогнул. Вместо того чтобы попытаться все-таки шагнуть вперед в третью защиту, он откинул левое плечо назад, стараясь освободить свою рапиру, и открыл дорогу острию моей шпаги, которое беспрепятственно вошло в его незащищенное горло. Гвардеец выронил свою рапиру и изумленно уставился на меня. Я выдернул из раны свой клинок, он закрыл глаза и, пуская горлом кровавые пузыри, закачался.
Тут пришел в себя остолбеневший было гвардеец и, заорав что-то громкое, но неразборчивое, кинулся в мою сторону и вдруг остановился, словно наткнувшись на невидимую стену. Шпага и кинжал выпали из его рук, а на месте его правого глаза расцвел кровавый цветок, из середины которого торчала рукоять второго Данилиного ножа.
Первым упал гвардеец, убитый Данилой. Он рухнул навзничь, громко стукнувшись затылком. Тут же рапирист, оказавшийся единственным приличным фехтовальщиком во всей этой компании, упал на колени, а затем свалился ничком в притоптанную траву. Одновременно с его падением раздался пронзительный фальцет апостола Пипа, о котором я уже успел забыть. И снова он произнес лишь одно слово:
– Прочь!
Двое оставшихся в живых гвардейцев шустро разбежались в стороны. Я огляделся по сторонам. В пылу схватки мы значительно приблизились к берегу реки, и теперь апостол Пип находился от меня не далее чем в десяти—двенадцати шагах. За моей спиной с двух сторон стояли, опираясь на свои секиры, два гнома. У Опина была окровавлена левая рука, хотя выглядел он достаточно бодро, Зопин, все-таки заваливший одного из своих противников, на первый взгляд вообще был совершенно цел, только вместо прекрасного синего колпака его голову украшала странная синяя бандана, а из-за пояса торчал остаток его замечательного синего головного убора. Еще дальше, за их спинами Данила с совершенно белым лицом и свистком во рту стоял на одном колене, прикрывая своим телом лежащего в траве Ваньку.
Я повернулся в сторону Пипа, ожидая, что он признает свое поражение, и наткнулся на яростно горящий взгляд прищуренных водянистых глаз. Пип что-то перетирал в левом, прикрытом кожаной перчаткой, кулаке. Поймав мой взгляд, он зловеще улыбнулся и, приподняв левую ладонь, дунул на нее. С ладони сорвалось маленькое плотное красноватое облачко и медленно поплыло в нашу сторону. Истончаясь и разбухая, оно постепенно превращалось в тонкую, едва видимую багровую паутину, мерцающие края которой расползались все шире и шире. Я невольно сделал пару шагов назад, инстинктивно выставив вперед руку, обмотанную плащом. Попытавшись лихорадочно прощупать природу надвигавшейся на нас опасности, я ничего не обнаружил. И тут я в первый и последний раз услышал хохот апостола Пипа. Он смеялся от души, запрокинув голову и трясясь всем своим изможденным телом.
Запущенная им паутина плыла к нам, нижним краем пригибая к земле встречные травинки, а боками охватывая нашу группу. Вот она коснулась тела мертвого рапириста, и неожиданно это тело странным образом изогнулось и начало дико выворачиваться. Его ноги вытянулись и развернулись носками внутрь, руки вывернулись за спину и, с хрустом развернув грудную клетку, сцепились там локтями, голова запрокинулась назад, так что стали видны приоткрывшиеся сжатые зубы, а жилы на шее вздулись и посинели. Было такое впечатление, что мертвое тело скрутила чудовищная судорога. Паутина прошла над телом второго гвардейца, мгновенно проделав с ним ту же процедуру.
Я сделал еще один шаг назад, лихорадочно соображая, что же можно предпринять, и услышал за спиной шепот:
– Может, в лес рванем?..
– Вот когда Белоголовый скажет – тогда и рванем...
– А может... это... того... у него горло перехватило...
– Это у тебя твою голову деревянную перехватило...
– Это у кого голову деревянную, это у кого...
Несмотря на отчаянное положение, я невольно улыбнулся и тут же заметил, что поведение багровой паутинки изменилось. Края так же медленно и неотвратимо охватывали нашу компанию, а вот середина вдруг рывком подалась вперед, словно почуяв что-то чрезвычайно привлекательное. Я отвел руку со шпагой назад, намереваясь рубануть по этой хлипкой сеточке, в надежде на свой необычный клинок, и заметил, что изумруд в моем перстне, надетом на безымянный палец левой, выставленной вперед руки, сверкнул и начал наливаться зеленоватым сиянием.
Между тем паутинка, продолжавшая выгибаться серединой в мою сторону, стала похожа на огромный конус, направленный вершиной в сторону моей руки. Лицо апостола Пипа побагровело, а на лбу и впалых висках выступили крупные капли пота. Левой, затянутой в перчатку, рукой он производил какие-то странные манипуляции, не сводя выпученных глаз со своей жуткой ловушки. Она явно вела себя не так, как он рассчитывал, а его старания вновь подчинить ее себе, похоже, пропадали впустую.
И тут я понял, что так сильно привлекло внимание пиповской ловушки. Вершина почти прозрачного, багрово мерцающего конуса коснулась моего изумруда и с тихим чавканьем стала втягиваться внутрь. Я замер, моля Бога, чтобы у меня не дрогнула рука. Паутина все быстрее и быстрее исчезала в камне, и в тот момент, когда ее края, свернувшись в крученую нить, с всхлипом исчезли, из центра камня, с его срезанной вершины, ударил яркий изумрудный луч, напоминавший иглу или, скорее, переливающийся луч лазера. И сразу же над берегом разнесся страшный вопль апостола Пипа:
– Не-е-е-т!!!
Тут-то моя рука дрогнула, и луч, превратившийся в зеленоватую размытую тень, скользнул по телу апостола Пипа от левого плеча до правой стороны пояса. Я вздернул руку, направляя луч вверх, а тело несчастного Пипа в полной тишине развалилось надвое точно по следу луча, и его части рухнули с лошади, продолжавшей неподвижно стоять в прибрежном песке. В этот момент зеленый луч мигнул, зашипел и погас, а камень принял свой обычный вид. И сразу раздался мелодичный звук Данилкиного свистка. Тут же послышались два уже знакомых негромких хлопка, оба оставшихся в живых гвардейца перекинулись волками и, озираясь, бросились в сторону леса, трусливо поджимая хвосты.
Я бросился к Даниле, на ходу сдергивая с руки обрывки плаща и вбрасывая шпагу в ножны. Данила уже успел засунуть свой свисток за пазуху и сидел рядом с Ванькой, горестно сведя брови. По его щекам ползли быстрые дорожки слез, но всхлипываний слышно не было. Я опустился на колени рядом с котом. Он лежал на боку, прикрыв глаза, и быстро-быстро дышал. Его левая лапа была практически отрублена ниже сустава и болталась на клочке оставшейся шкурки. Кровь уже остановилась, хотя вытекло ее, для кота, очень много. На меня легла тень. Я поднял голову и увидел над собой сморщенное лицо Зопина. Не давая себе расслабиться, я скомандовал: