– Страшный зверь ест убитых! – воскликнул он. – Если бы только не было запрещено стрелять, то я бы его угостил.
В это самое время мимо проехал на небольшой деревенской лошадке человек, которого по его наружному виду можно было бы назвать «морским кавалеристом». На боку у него была привязана длинная сабля, через плечо висела сумка, и за пояс заткнута пара пистолетов; ноги были обуты в высокие сапоги, на голове торчала широкополая морская шляпа, и он одет был в просторную матроску. Все это вместе придавало ему довольно причудливый вид.
– Что это вы говорите, приятель? – спросил он.
Часовой указал на зверя, лежавшего впереди его.
– Хотя я не должен стрелять, – сказал он, – но вы можете пустить ему пулю в голову.
– Этого-то я и не могу сделать, – ответил матрос, который был не кто иной, как приятель наш Дик Суддичум. – У этого зверя гораздо больше разума, нежели у человека. Я полагаю, что почтеннейший господин мой, за которым она следовала в течение нескольких месяцев и жизнь которого она не раз спасала, находится недалеко отсюда. Подержите-ка мою лошадь, а я пойду да посмотрю кругом. Если только я не ошибаюсь, то мне следовало бы кликнуть кого-нибудь на помощь.
Сказав это, Дик спрыгнул с коня и торопливо пошел вперед, осторожно обходя трупы, которыми была усеяна земля. Он не ошибся. Фесфул, несмотря на его странный костюм, издала приветливый крик и бросилась к нему навстречу. Тут же, как он и ожидал, лежал его господин.
– О господин Реджинальд, о мой лорд! Скажите, живы ли вы? – воскликнул Дик и бросился на землю, где лежал Реджинальд. – Да-да, в нем еще есть жизнь! – вскричал он. И, крикнув часовому, чтобы тот позвал кого-нибудь на помощь, он поднял на руки своего господина и понес его к лагерю.
Реджинальда вскоре отнесли в одну из ближайших санитарных палаток, и доктор осмотрел его раны. Дик стоял подле, нетерпеливо ожидая услышать мнение врача.
– Раны довольно серьезные, но они не угрожают его жизни, – сказал доктор. – Он в обмороке от потери крови, но его можно привести в чувство.
– Благодарение Господу! – воскликнул Дик. – А то я не выдержал бы; думаю также, что и Фесфул не выдержала бы, и еще одна особа, если бы только его убили. Только постарайтесь, доктор, сделать все, что можно, чтобы привести его в чувство; я до конца моей жизни буду благословлять вас.
И благодаря заботам доктора Реджинальд пришел в себя. Он горячо благодарил Дика и выражал радость, что видит его, так как сильно опасался, чтобы его не убили бунтовщики. Затем он немедленно приказал отправить кого-нибудь к полковнику Россу, чтобы известить его и мисс Росс, что он жив. Вскоре к нему явился Бернетт. Быстро достали паланкин, чтобы отнести Реджинальда. Условлено было, что его вместе с дамами проведут до берегов Ганга, а оттуда они могут добраться до Калькутты. Дик, которому порядочно уже надоели треволнения военного времени, просил позволения сопровождать своего господина и присматривать за Фесфул, которая никого, кроме него, не станет слушать. С великим сожалением простился Реджинальд со своими верными индийскими друзьями, которых он усердно рекомендовал начальству за преданность англичанам; но вместе с тем он намерен был вознаградить их впоследствии, как только будет иметь возможность.
Полковник Росс, здоровье которого пошатнулось после всех вынесенных им испытаний, сопровождал дочь свою и Нуну в Калькутту, где они оставались до окончательного усмирения бунта; Бернетт также мог присоединиться к ним. Вскоре отпраздновали обе свадьбы, и молодые пары немедленно же привели в исполнение намерение свое отправиться в Англию. Само собой разумеется, что вместе с ними уехал также Дик, взяв Фесфул под свой надзор.
Прежде чем уехать из Калькутты, Виолетта просила нарисовать портрет благородного животного, столько раз спасавшего жизнь ее мужа, и убедила Реджинальда, чтобы он также сделал свой портрет в морском платье, в котором она увидела его в первый раз. Он признался, что гораздо более предпочитает этот костюм тем великолепным одеждам, которые вынужден был носить в короткое время своего властвования в Аллахапуре. Город этот вскоре был взят англичанами и, к великой радости Реджинальда, сделался вскоре, вместе с окружающей местностью, нераздельной частью английской Индии.
Грустно поведать о том, что бедная Фесфул не достигла берегов Англии. Оттого ли, как полагал Дик, что морской воздух был вреден для нее, или же оттого, что она не получала своей обычной порции мяса, только она стала хворать и постепенно угасала. В последний момент она не сводила глаз с Реджинальда; она хотела полизать его руку, но была не в силах и так издохла.
Шкуру ее сохранили, и Фесфул, точно живая, красуется во входной зале Гамертон-Кэстла. Реджинальду нетрудно было добиться, имея документы, прав на титул и имения. Помогая своим фермерам, он не позабыл своих верных друзей в Индии и сделался одним из самых усердных и щедрых помощников тех истинных воинов Христовых, которые идут сеять слово Божие в странах, погруженных во мрак невежества.
Л. Русселе
Заклинатель змей
Глава I
На берегах Ганга
Приближалось утро. Золотистое зарево охватило на востоке небо; еще немного, и знойное солнце Индии зальет землю своими горячими лучами. Одна за другой гасли звезды, и только созвездие Южного Креста горело по-прежнему ярко и, казалось, не хотело уступать место прекрасному светилу дня.
В чистом свежем воздухе стояла мертвая тишина. Даже в джунглях, где почти всю ночь напролет заунывно выли шакалы и раздавался отвратительный вой гиен, – тоже воцарилось безмолвие. Дикие обитатели джунглей торопились в свои логова, и быстрые тени их то тут, то там мелькали в густой поросли.
Тишь, глубокая, непробудная тишь наступает в Индии в момент почти мгновенного перехода от непроглядного ночного мрака к сиянию дня. Здесь нет алеющих зорь, нет сумерек; едва лишь первые лучи солнца скользнут по легким облакам – природа сразу оживает и жизнь закипает ключом.
Священная обезьяна лангур, прозванная браминами вестником солнца – чубдар-суриа, первой приветствует рождающееся светило протяжным гортанным «гу-гу». И тотчас, словно по волшебству, весь лес оглашается тысячами голосов, и солнце торжественно всплывает над горизонтом при звуках многоголосого концерта.
Но пока все еще было тихо. Ничто не нарушало безмолвия широкой, окутанной полумраком равнины. Пусто было кругом, и только по тропинке, лентой вьющейся вдоль правого берега Ганга, медленно брел старик, согнувшись под тяжестью двух больших корзин, свисавших по краям длинной, перекинутой через плечо бамбуковой палки.