Читать интересную книгу Неприкаянный дом (сборник) - Елена Чижова

«В первый раз напечатали в год твоего рождения, – он завел как ни в чем не бывало, – но теперь – библиографическая редкость, нету и у дочки твоего профессора, там, на Исаакиевской, – он произнес с нажимом, – нечего и спрашивать, но скоро, совсем уже скоро они издадут снова, уже готовят, и знаешь где? Ты будешь смеяться: в Узбекистане. А зачем нам здесь, в России? Нам в России этого не надо – пусть чучмеки читают. Кажется, страна одна, ан нет… Ты ведь любишь все путать, например, с Грузией…» – он хохотнул и сунул книгу в портфель.

«Но что мне особенно понравилось, – сжав кулаки, зевнул сладко, – так это твоя выдумка о первородном русском грехе …» – «Это не выдумка», – я возразила твердо. «Ладно, не надо придираться к словам. Если тебе приятно, назовем не выдумкой, а догадкой, хотя, говоря откровенно (с умными собеседниками и мы откровенны), для нас-то – никакая не догадка, а самый обыкновенный инструмент. Крючок для рыболова… кадило для дьякона… карандаш для писателя… Вот именно – карандаш», – он замолчал, раздумывая.

Безвольным комком, похожим на половую тряпку, я следила за его руками, в которых, как по волшебству, явился тряпичный мешок. Он был точь-в-точь моим, если бы не грубый шнурок, похожий на веревку. «Вещественное доказательство», – собеседник произнес веско. Растянув во всю ширь, словно ослабив удавку, он запустил пальцы и разложил по столу: чай, сахар, помойные варежки. «Ваше?» – обратился вежливо. Косой ярлычок с пометкой tax-free завернулся угодливым крючком.

«Странно все-таки получается… Продукт, купленный за границей, как говорится, на твердую валюту, и где мы его находим? В пе-ре-да-че», – он произнес раздельно. «Это… в больницу», – изо всех сил я прикусила губу и сглотнула солоноватое. «А вот врать нам не на-адо, – он протянул с удовольствием, – тем более так – неумело. Меховые варежки в больнице – без надобности. Нет. Не вы-хо-дит!» – разводя руками, он клонил подбородок к плечу. Серый оконный свет заливал прямые волосы, разложенные на косой пробор.

«А выходит совсем другое. Выходит, к чему-то готовимся… Может, к побегу?» – закинув руку, он пригладил плоский затылок. «А зачем мне бежать? Я – человек свободный». – «И давно ли?» – уточнял деловито. «С рождения», – теперь, ответив достойно, я не опустила глаз. «Приятное исключение, чего не скажешь о других , – голосом он выделил гадко, – о тех, которые ничего о себе не возомнили и знают – что почем. Уж они-то мешочки не складывают, потому что варежками от нас не откупишься, – поднеся к носу, он сморщился от помойного запаха. – Готовься не готовься, а просто так от нас не сбежишь. Кстати, не доводилось ли тебе?.. Короче, есть тут одна теория, сейчас не вспомню ни автора, ни названия, но общий смысл тот, что ад , – дознаватель улыбнулся тонко, – одно из тех трансцендентных пространств, каковые либо существуют для всех, либо вовсе ни для кого. Этот автор вывернул так, дескать, ни единый праведник, узнай он о существовании ада, не насладится собственным райским бессмертием. Не-ет, прижизненная безгрешность ни при чем, тем более здесь, среди вас, где нет и не может быть праведников. Откуда взяться! Все измазаны, – словно нюхая варежку, он протянул брезгливо. – Единственное, что еще попадается, так это сострадание. Прогрызливый червячок точит изнутри. Впрочем, теории, и эта – не исключение, плохи именно тем, что не каноничны. Любая из них отдает душком обновленчества. Для многих он – хуже серы». Я слушала, вникая с трудом. Знакомые слова, произнесенные глумливым голосом, не смыкались со смыслом.

«Уж сколько их, готовых отдать свою душу, – пальцем он очертил аккуратную ровную окружность, – лишь бы соблюсти предписанные каноны…» – «Это – вина властей». – «Брось! – он отмахнулся беззлобно. – Давно-о я замечаю за вами эту паскудную манеру: валить на нас, как на мертвых. На самом деле всегда побеждают те каноны, ревнители которых ловчее договорятся. В эти мелочи мы не вникаем. Договорились с властями, и – ладушки. Уж я-то помню, как юлили и те и эти, только где уж там обновленцам! Хитрости маловато! – он пригладил пробор и покачал головой. – Не-ет, как частное лицо, я никак обновленцев не одобряю. Это надо ж – сотрудничать с большевиками! Однако, если уж, как говорится, считать по осени, то праведные, церковные цыплята, с нашей точки зрения, вышли ничуть не хуже. Что в лоб, что по лбу, но! – он воздел острый палец. – Честное имя этого патриарха возносили на литургиях в полном каноническом соответствии. А в сущности, не случись англиканского архиепископа, вря-яд ли славный генералиссимус завел бы волынку с патриаршеством! А тут – оп! – все одно к одному, и договорились славно: мы вам невмешательство в вашу литургическую жизнь, а уж вы нам – вечную патриаршую поддержку в нашей внутренней, но особенно внешней политике. Нормальный ход. Наши – в дамки, ваших нет. И где они – ау-у! – романтики-обновленцы!» – «У патриарха не было выбора», – слезы бессилия вскипали в уголках глаз.

«У него, но не у тебя. А значит, мы подходим к главному».

Он вцепился в подлокотники и изогнулся, щурясь. «Ломает?» – я догадалась гадливо. «Уколоться пора», – он буркнул и полез в портфель. Медицинский чемоданчик блеснул металлическим боком, и, ловко управившись, серо-зеленый выпустил струйку из иглы. Резиновая петля обвила заголенное запястье и затянулась – сама собой. «Не желаете?» – предложил вежливо. Я отшатнулась.

«Ну, ну, и правильно, лекарство – дело вредное, – он занес и вонзил. Прозрачный столбик, полнивший шприц, медленно вливался в вену. Откинувшись, он прикрыл складчатые веки. – И правильно, и правильно… Лечиться надо народными… Народ всегда прав… Народ всегда поддержит… – бормотал, заговариваясь. – Я была всегда с моим народом… Хорошо написано, от души! – лекарство дошло, голова дернулась и воспрянула. – Да, о чем бишь я? О главном, – глумливая улыбка растеклась по губам. – А главное для нас — что? Свобода. Свобода или смерть?!» – рявкнув, он изогнулся фертом.

В тишине стучала зубная дробь. Вцепившись всеми пальцами, я сдерживала челюсть, но она, сведенная ужасом, выбивалась из-под руки. «Шучу, – он пригладил волосы, – в смысле преувеличиваю. Но не сильно. Так сказать, заостряю проблему. Короче, дело к ночи, в смысле – к достойному концу, который, если доброхот вроде меня не вмешается, грозит стать недостойным. Эй, ты чего там, уснула?»

«Ты сгинешь?» – подняв голову от подушки, я спросила тихо. «Я-то сги-ину, – он махнул рукой, – а ты останешься и будешь сигать к открытым форточкам и сеять крупу. Насеешь и станешь дожидаться всходов: хороша каша, да не наша. А как же учитель? Его дело совсем плохо. Да ты и сама знаешь – беда! А ведь, помню, предупреждали. Обещал. Поверили. Мы, если надо, тоже людям верим – не хуже твоего. Однако веры в таких делах маловато. Долг платежом красен. Это я – про тебя. За других вольно́ рассуждать, дескать, ученик покойного. Как же так: испугался, не сумел, не решился высказать всю правду? А ты попробуй – за своего постой».

Медленно, словно выжимали по слову, его голос проникал в мое тело, бродил по измученным венам. Я чувствовала себя ссыхающейся оболочкой, из которой вытянули все внутренности умелыми крюками. Он выговорил все, что я и в самых последних мыслях не решалась выговорить.

«В этой стране ни черта не вырастет», – я услышала голос и подняла веки. Близко сведенные глаза смотрели на меня неотрывно, словно силились разглядеть, что у меня внутри. Над поднятыми земными пластами, как над разверстой могилой, мы стояли друг против друга. « Ни черта не вырастет, – он повторил медленно, – но ты, тебе я предлагаю помощь, всего лишь безвозмездную помощь. Никакой торговли, я – не процентщик и не торгаш, вроде ваших, церковных. Все, что от тебя требуется, – признать нашу безграничную власть, и мы спасем одну неприкаянную душу. Забери, – он пододвинул. – Это больше не нужно. Забирай и решайся, время – к утру».

«Кому… не нужно?» – я смотрела на помойные варежки. Они лежали смирно, дожидаясь своей участи. «В этой стране ни до кого ничего не доходит, сколько ни передавай, – голос звучал торжественно. – Тут требуется другое – выбрать тех, кто возьмет твой выбор на себя. Не ты первая, не ты и последняя. Признай, и мы его выпустим, на все-е закроем глаза». – «Это неправда, – распухший язык ворочался с трудом, – вас нет, вы – морок, болезнь, мое помрачение…» – «Вот уж глупость! Никак от тебя не ожидал. Кстати, он , ну ты меня понимаешь, сначала тоже, знай, открещивался, а потом, однажды , как миленький, попросил. У нас. Обещал расплатиться ненавистью… Смешно». – «Ненавистью… Неприкаянную… спасем, и ты его погубишь…» – язык стал тяжелым, как жернов, положенный на шею. «Чтобы погубить, мне не надобно твоего согласия. Рано или поздно все неприкаянные так и так каются – у нас ».