которую явили собой похороны «жертв революции» на Марсовом поле 23 марта434, или в аналогичных, сентиментальных сценах на фронте (уполномоченные Врем. Ком. отмечали «братание» офицеров и солдат 23-го в Двинске, когда присутствовавшие плакали); не только «ложный пафос» заставлял рыдать «буржуазную» и «пролетарскую» толпу, собравшуюся на концерт-митинг 25 марта в Мариинском театре, который был организован в пользу «жертв революции» комитетом Волынского полка и на котором присутствовали члены иностранного дипломатического корпуса и активно участвовали представители Правительства и Совета (выступали Керенский и Чхеидзе). Палеолог вспоминает, что, когда Фигнер развертывала перед аудиторией скорбный мартиролог погибших за дело свободы и похоронный марш в оркестровом исполнении придавал политической речи патетический характер религиозных поминок, большинство присутствовавших плакало435. Только славянская душа (âme slave) способна, по мнению француза-реалиста, так реагировать на слово. Но это было, и это захватило всех. Керенский обменивался в Кронштадте поцелуем с Рошалем (!!)… «слезы» и «объятия» отмечает Бубликов на первом заседании съезда промышленников, собравшегося в Москве 19-го и «единодушно» приветствовавшего «свержение презренной царской власти» (выражение Рябушинского на Гос. Сов. в Москве). «Всенародным торжеством, – вспоминает Гольденвейзер, – был “Праздник революции”», организованный в Киеве 16 марта: это было внешнее выражение того подъема, тех приподнятых радостных настроений, того «почти» полного единства мыслей и чувств, с которыми переживал Киев «медовый месяц» революции.
Подобное настроение не могло не отражаться и на отношении к войне. Даже самые «непримиримые противники войны» – большевики, еще не шли дальше лозунга «войны без победителей и побежденных». Карикатурой на действительность являются утверждения, подобные тем, какие можно найти в исторических изысканиях военного историка Головина, не усомнившегося написать без всяких оговорок про «начало революции», что «крайние социалистические партии с большевиками во главе» в целях «углубления революции толкали солдатские массы к бунту и убийству офицеров, не останавливаясь перед полным разрушением самого организма армии». Дезорганизаторская работа большевиков, не могших по своей численности оказывать большого влияния на решения Исп. Ком., была, в сущности, далека в то время от такой проповеди. Оберучев рассказывает, как неистовый и истерический будущий главковерх Крыленко, занимавшийся в эмиграции перефразировкой ленинских призывов против войны, на фронтовом съезде в Киеве в апреле высказался за наступление. Позиция «защиты революционного отечества», которой держалось без колебаний большинство Исп. Ком. и которая может быть выражена позднейшим заявлением Церетели на московском Гос. Совещании: «сторонники сепаратного мира придут, только перешагнув через труп революции», не могла вести к сознательному разрушению армии. Целью реформ, разрабатывавшихся солдатской секцией Совета, являлось укрепление – может быть эфемерное – военного организма…
По мнению ген. Врангеля, в «решительные минуты» после переворота не было сделано со стороны старших военных руководителей «никакой попытки овладеть сверху психологией армии». Мы видели, что это было не совсем так. Но, по-видимому, Врангель разделял в то время позицию Деникина, первое впечатление которого при получении циркулярной телеграммы Алексеева было, как мы знаем, формулировано словами: «Ставка выпустила из своих рук управление армией». Ставка упустила момент не в смысле захвата армейского революционного движения в свои руки. Нет! «Грозный окрик верховного командования, поддержанный сохранившей в первые две недели дисциплину и повиновение армией, быть может, мог поставить на место переоценивший свое значение Совет, не допустить “демократизации” армии и оказать соответствующее давление на весь ход политических событий, не нося характера ни контрреволюции, ни военной диктатуры», – пишет автор «Очерков русской смуты», передавая не то вывод современника, не то заключение историка. «Лояльность командного состава и полное отсутствие с его стороны активного противодействия разрушительной политике Петрограда, – по словам Деникина, – превзошли все ожидания революционной демократии».
Сам Деникин совершенно не склонен был идти на уступки – по собственным словам, он, в качестве главнокомандующего фронта, подчеркнуто с самого начала держался системы полного игнорирования комитетов. Период разработки новых реформ застал Деникина на посту нач. штаба верх. главнокомандующего, что не могло не оказывать несомненного влияния на позицию Ставки. Ссылаясь на знание «солдатской психологии», Деникин говорит, что строевые начальники не желали придавать армейским реформам (признавая целесообразность некоторых из них – устранение «некоторых отживших» форм) характер «завоеваний революции»: надо было действовать «исподволь, осторожно». Рецепт довольно утопичный в обстановке революционного действия. Какими силами можно было удержать армии в пределах старого дисциплинарного устава? Здесь между «генералитетом», принявшим переворот, и «революционной демократией», активно участвовавшей в перевороте, лежала непроходимая пропасть, отчетливо определенная в речи Кучина на Гос. Совещании и в декларации, прочитанной Чхеидзе от имени революционной демократии: «Солдаты будут уходить от революции и в ней разочаровываться…»436
Алексеев, как много раз мы могли усмотреть, отнюдь не держался такой непримиримой позиции. В марте у него не было того раздраженного чувства разочарования, которое так отчетливо проявилось в позднейших письмах и записях дневника. Верховный главнокомандующий умел тактично сглаживать шероховатости Ставки, куда «хлынули», по выражению Деникина, смещаемые, увольняемые и недовольные генералы.
«Лояльная борьба», напоминающая весьма отвлеченные директивы командиров 32-й пех. див. о водворении порядка во время революции «без кровопролития», привела бы не только к преждевременному конфликту с Правительством, но роковым образом превратила бы Ставку действительно в центр контрреволюции. Не трудно допустить возможность появления на фронте решительного генерала, не поддавшегося «иллюзиям» и с тенденцией «водворить порядок». Экспансивный Крымов, участник «дворцового переворота», подготовлявшегося до революции Гучковым и др., встретив в 20-х числах марта вызванного в Петербург Деникина, говорил ему: «Я предлагал им (правительству) в два дня расчистить Петроград одной дивизией – конечно, не без кровопролития… Ни за что! Гучков не согласен. Львов за голову хватается: “Помилуйте, это вызвало бы такие потрясения! Будет хуже”. На днях уезжаю к своему корпусу: не стоит терять связи с войсками, только на них и надежда». Надо думать, что подобный разговор Крымова с некоторыми членами Правительства имел место – иначе не мог бы записать нечто совсем аналогичное Бьюкенен со слов кн. Львова. Врангель на основании беседы с Крымовым после его возвращения в 3-й конный корпус, начальником которого он был назначен вместо гр. Келлера, придает несколько иной характер крымовским планам. «Ген. Крымов, повидавши Гучкова, Родзянко, Терещенко и других своих политических друзей, вернулся значительно подбодренным, – пишет Врангель437. – По его словам, Врем. пр., несмотря на кажущуюся слабость, было достаточно сильно, чтобы взять движение в свои руки. Необходимость этого якобы в полной мере учитывалась членами Врем. правительства». Крымов заявлял, что «надо делать ставку на казаков». Если не Крымов, мог быть и другой – по сговору или без ведома правительства.