— Бамперы! — осенило Мону. — Можно построить бамперы с пружинами. Или надувные, знаешь, такие большие.
Он покачал головой:
— Бамперы не помогут: наше плато слишком большое и масса у него соответственная. А если нам даже удастся притормозить — а нам не удастся, — то волна нас утопит.
— Но… — На лице Моны проступило отчаяние. — Но, милый…
Он взглянул на часы:
— Саттон придет к восьми. Нет-нет, устраивать ужин не надо, сойдет кофе и печенье. Или пирог — что-нибудь такое.
— Хорошо, — едва слышно прошелестела Мона.
Часом позже она сказала:
— Перестань причесывать волосы пятерней! И что ты бегаешь взад-вперед?
Он в двадцатый раз глянул на часы:
— Саттон уже должен быть тут.
— Он опаздывает на десять минут. Послушай, ты меня до истерики доведешь. Сядь, успокойся. Или… Вот что, выйди на улицу, так ты сможешь увидеть его фары, как только он вывернет из-за угла. Перестань дергаться. Если я заплачу, Адриан проснется. Милый, ну пожалуйста, ну я тебя умоляю, хватит бегать! Иди на улицу! Ну ради меня!
Он кивнул, ощутив внезапный прилив благодарности, и поймал себя на том, что его опять тянет запустить пятерню в волосы.
— Хорошо, буду ждать его на улице. Не вернусь, пока он не подъедет.
Ночь была холодная и ветреная, и, выйдя на улицу, он поежился.
Сколько потребуется зарядов взрывчатки, какой силы? Понадобится ли им химик, чтобы ее изготовить? И какую — динамит или что-то еще?
В темноте он едва различал пенный гребень волны — там, слева, над верхушками, деревьев, но гораздо дальше. А деревья теперь резко накренились. Утром они окажутся согнутыми — так, что на них не упадет ни единого солнечного луча. Он хмыкнул. Да уж, вот так веселенький сюрприз чахлым городским деревьям.
Когда он вернулся к дому, чтобы посидеть на крылечке, то увидел, что Мона задернула шторы. Пожалуй, она даже слишком осторожна, решил он, но у него духу не хватало винить ее.
Он вновь вышел на мостовую, и, когда с Миллер-роуд выехал автомобиль, у него от волнения перехватило дыхание. Он видел только фары, их свет медленно карабкался вверх по крутому подъему улицы, будто водитель высматривал нужный дом. А потом — о чудо! — автомобиль свернул к их дому.
Из машины выбрался Саттон, они пожали друг другу руки.
— Я помню, где вы живете, — сказал гость, — просто с этим новым креном немножко запутался.
Он кивнул:
— Как и все мы. Может быть, нам это только на руку.
— Кто знает, а вдруг вы правы?
Порыв ветра сорвал с головы Саттона бейсболку, тот попытался ухватить ее и не успел.
— Помогите мне найти бейсболку, — попросил геолог. — Жаль будет ее потерять.
Минуту-другую они с треском обшаривали ближайшие кусты. Вдруг Саттон выпрямился.
— Что-то не так? Что с вами? — спросил геолог.
Он уже успел прислушаться и указал Саттону на восток, северо-восток, затем — после секундного колебания — на север.
— Сирены. Не слышите? Саттон помотал головой:
— Нет.
— А я слышу. Три или четыре машины едут сюда.
Они стремительно приближались, одна за другой, и вой сирен делался все громче, а потом резко оборвался. Он в последний раз причесал волосы пятерней.
— В чем дело?.. — начал Саттон. — Если вы…
Геолог не успел договорить, как хозяин развернулся и кинулся к двери. Заперто. Он поспешно ткнул ключом в замок, замок щелкнул, но дверь не поддавалась — она была заперта на засов изнутри, как всегда на ночь. Он саданул в дверь плечом — тщетно.
К этому времени первая полицейская машина уже свернула на его улицу с пронзительным визгом тормозов, и прятаться было поздно.
Гарри Тертлдав
Одюбон в Атлантиде[184]
Речной пароход «Август Цезарь» с величайшей осторожностью приблизился к причалу в Новом Орлеане. Обнаженные по пояс темнокожие портовые рабочие подхватили брошенные с корабля тросы и закрепили их на берегу. Несколько раз протяжно и радостно прогудел паровой свисток, извещая мир о прибытии судна. Затем из труб прекратил валить черный дым — механики остановили машину.
Палуба под ногами Джона Одюбона перестала дрожать. Мысленно он облегченно выдохнул, потому что, несмотря на все время, проведенное на борту кораблей и лодок, Одюбон не был хорошим моряком и знал, что никогда им не станет, — желудок мог подвести его даже в самую слабую качку. Одюбон вздохнул, потому что ему предстояло долгое морское путешествие. Эдвард Гаррис поднялся на палубу и встал рядом с ним.
— Итак, друг мой, мы в начале пути, — сказал он.
— Совершенно верно. И мы должны сделать то, что не было сделано, пока это еще можно сделать. — Одюбон всегда воодушевлялся, когда думал о цели, а не о средствах, с помощью которых собирался ее достичь. По-английски он говорил свободно, но обильно расцвечивал речь французскими словами, поскольку это был его родной язык. Крупный мужчина ростом в пять футов и десять дюймов, он зачесывал назад седые, до плеч, волосы. Пышные бакенбарды окаймляли вытянутое лицо с крупным носом. Даже без акцента, Одюбон говорил бы менее разборчиво, чем ему хотелось бы, потому что по возрасту был ближе к шестидесяти, чем к пятидесяти, и у него осталось лишь несколько зубов. — Вскоре, Эд, или крякуны исчезнут с лица земли, или я.
Он в нетерпении дожидался, когда опустят сходни, и тотчас торопливо сошел с «Августа Цезаря» на сушу — точнее, на ту более или менее сухую поверхность, которую мог предложить Новый Орлеан.
Мужчины и женщины всех цветов кожи, облаченные во что только можно — от лохмотьев до сюртуков и юбок с большими кринолинами, — толпились на грязных, покрытых лужами улицах. Разговоры, шутки и проклятия раздавались на испанском, французском и английском, а также на любой мыслимой смеси этих языков. Английский звучал гораздо чаще, чем лет тридцать назад, когда Одюбон впервые оказался в Новом Орлеане. Тогда это был французский город, где испанские доны старались закрепиться всеми возможными способами. Но времена меняются. Одюбону это было прекрасно известно.
Неподалеку от cabildo[185] стояло кирпичное здание, в котором располагалась контора судоходной компании «Бартлетт лайн». Одюбон вошел туда, ведя за собой Эдварда Гарриса. Клерк за стойкой вежливо кивнул.
— Добрый день, господа, — сказал он по-английски. Поколение назад приветствие наверняка прозвучало бы на французском. — Чем могу услужить вам?
— Я хочу приобрести билеты до Атлантиды для нас двоих, — ответил Одюбон.
— Конечно, сэр. — Клерк и глазом не моргнул. — «Орлеанская дева» отплывает в Нью-Марсель и Авалон на западном побережье через… позвольте взглянуть… пять дней. Но если вы подождете еще неделю, то сможете забронировать каюты на «Королеве морей», отбывающей на восток. По пути она зайдет в Сен-Августин, Сен-Дени и Ганновер, а далее направится в Лондон.
— Мы столь же легко сможем добраться до внутренней части острова и с восточного побережья, — заметил Гаррис.
— Согласен, — кивнул Одюбон. — Но нам придется дольше ждать судна, отправляющегося на восток, плавание затянется, к тому же я ни в коем случае не хочу останавливаться в Ганновере. В столице у меня очень много друзей, которые из самых лучших побуждений вовлекут нас в вихрь светской жизни, и, чтобы вырываться из него, потребуются недели. Значит, выбираем «Орлеанскую деву».
— Вы не пожалеете, сэр. Это прекрасный корабль, — подтвердил клерк с профессиональным энтузиазмом. Взяв книжечку с бланками билетов, он макнул перо в чернильницу. — На чьи имена выписать билеты?
— Я Джон Джеймс Одюбон. Со мной путешествует мой друг и коллега мистер Эдвард Гаррис.
— Одюбон? — Перо клерка замерло, он поднял взгляд, лицо его просияло. — Тот самый Одюбон? Художник? Натуралист?
Одюбон и Гаррис обменялись едва заметными улыбками. Одюбону всегда доставляло удовольствие, когда его узнавали, — он любил себя достаточно сильно, чтобы страстно желать напоминаний о том, что другие тоже его любят. Повернувшись к клерку, он постарался сделать улыбку скромной:
— Да, имею честь быть им.
Клерк протянул ему руку. Когда Одюбон пожал ее, молодой человек сказал:
— Не могу выразить, насколько я рад знакомству с вами, сэр. Мистер Хайрам Бартлетт, глава нашей судоходной компании, подписался на вашу серию «Птицы и живородящие четвероногие Северной Террановы и Атлантиды» — издания в формате «двойной элефант» инфолио.[186] Иногда он приносит в контору том-другой, чтобы просветить служащих. Меня в равной мере восхищают и ваши рисунки, и ваши статьи. Это чистая правда!
— Вы мне слишком льстите, — ответил Одюбон, вместо того чтобы пыжиться и чистить перышки на манер голубя в брачный период.
Также он был рад узнать, что дела у Бартлетта идут хорошо, — лишь богатый человек мог позволить себе тома такого формата. Страницы у них были достаточно большими, чтобы представить почти всех птиц и значительную часть животных в натуральную величину, хотя иногда Одюбону и приходилось изображать их в неестественных позах и с изогнутыми шеями, чтобы втиснуть иллюстрацию в прокрустово ложе страницы.