Он всех тащил к профессору и перед всеми восхвалял его, называя необыкновенным человеком, что было странно (принимая во внимание обычное презрение Федюкова ко всем людям).
Федюков после нелепого случая с ним вдруг почувствовал к профессору почти восторженную любовь. Не потому чтобы профессор проявил что-нибудь необыкновенное по отношению к Федюкову, а потому, что Федюков чувствовал свою вину перед профессором, а неожиданно легкая ликвидация этой вины еще более увеличивала приподнятое чувство Федюкова.
В свою очередь, баронесса Нина трогательно-бережно обращалась с Федюковым, относясь к нему как к обиженному судьбой сыну, которого не любит никто.
Но если перед профессором Федюков чувствовал свою вину заглаженной тем чувством любви, какое у него вспыхнуло, то он со страхом ожидал приезда Валентина, перед которым был виноват уже по существу, а не формально, как перед профессором.
И вот на восьмой день отъезда Валентина Федюков собрал всех друзей к профессору, чтобы выслушать его мнение о событиях.
Профессор, сидя в широком кресле, покрыв ноги пледом, — так как окна были открыты, — положив свои сухие руки на плед, начал было говорить, что, если война будет, она будет последней, так как правосознание передовых людей, делающих жизнь, ушло гораздо дальше того, чтобы признавать войну нормальным разрешением международных конфликтов.
— Без крови ни черта не сделаешь, — сказал Щербаков.
— Человечество уже не переносит вида крови, — мягко возразил профессор. — И в будущем кровь вообще не будет проливаться.
— Верно! — крикнул Федюков. — За будущее я ручаюсь. — Но только что он сказал это, как на дворе послышался лай собак и зазвенели бубенчики.
Федюков поперхнулся и испуганными глазами посмотрел на Нину. Баронесса Нина побледнела.
У Федюкова промелькнула мысль, что это приехал Валентин и баронесса не выдержит и первая ему расскажет все… И тогда, конечно, Валентин подумает про него, что он без него здесь сподличал и хотел скрыть и скрыл бы, если бы не смелая прямота увлеченной им женщины. Напуганный этой мыслью, Федюков выскочил из гостиной в переднюю и лицом к лицу встретился с Валентином.
— Ты еще здесь? — спросил Валентин.
— Да, я был здесь… а потом опять здесь… — сказал Федюков, растерявшись перед спокойным видом Валентина.
На минуту его оставила решимость, но в это время в коридоре послышались шаги, и Федюков, больше всего трепетавший от мысли, что сейчас придет Нина и расскажет Валентину прежде него, Федюкова, схватив Валентина за руку, повлек его в кабинет.
Валентин последовал за ним.
Войдя в кабинет и осмотревшись в нем после долгого отсутствия, Валентин увидел разбросанные вещи Федюкова и спросил спокойно:
— Ты что, жил, что ли, с ней?
Федюков так растерялся от этого неожиданного вопроса, что, как загипнотизированный или оловянный солдатик, только кивнул головой. Потом, очнувшись, бросился к Валентину, взял его за руку и, ударив себя в грудь, сказал:
— Веришь ли ты в мою честность, зная мои принципы? Все это произошло каким-то сверхъестественным путем.
— Пьян, что ли, был?
— Я не знаю, что это было… — сказал Федюков, — но это было помимо моей воли и сознания.
Валентин молча подошел к шкапу и, открыв его, посмотрел на стоявшие там бутылки на свет.
— Сразу? — только спросил он, указывая на бутылку.
— …Сразу… — ответил растерянно Федюков.
— Это хорошо, — спокойно сказал Валентин.
В это время дверь широко распахнулась и на пороге появилась баронесса. Она несколько мгновений смотрела то на Валентина, то на растерявшегося Федюкова и воскликнула:
— Wally!..
Потом посмотрела на Федюкова с грустной лаской и, обратясь к Валентину, спросила:
— Уже? Он рассказал? Я знала это. Ты на него, конечно, не сердишься? Он так был убит, так убит.
— Чего ж тут убиваться, — сказал Валентин, — ведь тебе он этим никакой неприятности не причинил?
Баронесса, всецело настроенная на защиту и оправдание виноватого и забывая о своей роли и некоторой причастности к этому делу, горячо воскликнула:
— Нисколько! Он чистейшей души человек, Wally, и он очень несчастлив.
— Гора с плеч! — воскликнул Федюков. — Баронесса, то, что вы проявили по отношению ко мне, навсегда останется у меня здесь!.. — Он хлопнул себя по груди, потом поцеловал руку баронессы и крепко пожал Валентину.
Баронесса с грустной нежностью посмотрела на него.
— Свободен и чист сердцем! — сказал он, размахнув рукой, с просветленным лицом.
Когда Валентин вошел в гостиную в сопровождении Нины и сиявшего Федюкова, все шумно приветствовали его возвращение. Поздравили с приездом, обнялись и расспросили, благополучно ли съездил и удалось ли то дело, ради которого он ездил.
Валентин сказал, что съездил благополучно и что дело его удалось.
И все перешли в столовую.
— Французов видел? — спросил Авенир.
— Видел, — сказал Валентин.
— Молодцы?…
— Да, народ хороший.
— Хороший народ, бойкий?… — переспросил Авенир, блестя глазами, загоревшимися было от оживления. Но сейчас же, вздохнув и откинувшись разочарованно на спинку стула, прибавил уже другим тоном: — А все-таки против нас не годятся.
— А что же Дмитрия Ильича не видно? — спросил Валентин.
— О, он, брат, затворился совсем.
— Это не годится, — сказал Валентин.
Федюков вдруг почувствовал себя забытым. То поднявшееся в нем героическое чувство, какое вызвано было всей историей с баронессой, вдруг угасло, потому что разговор о нем прекратился. Баронесса Нина занялась чаем и гостями, как ни в чем не бывало, и смотрела только на Валентина. Федюков нарочно замолчал, думая, что к нему обратятся и спросят, почему он молчит, — но никто не обратился.
И у него было такое чувство, которое бывает у героя, которого только что превозносили, он был растроган, а потом через минуту забыли о нем.
И он ненавидел уже всех: и профессора, и Нину, и Валентина, которому все на свете дается, а он урвал какой-то кусочек, за него мучился, горел самыми возвышенными чувствами, а на него наплевали и бросили.
Не могли поддержать лучшего чувства, согреть, и ему придется опять возвращаться под свой семейный кров, где его ждет пустота и бессмыслица жизни. И, когда к нему подошел Владимир спросить, что с ним, он, махнув рукой, мрачно сказал:
— Хочу потопа, бури, катастрофы, уничтожения.
XXXVIII
Для Общества Павла Ивановича надвигающаяся буря, которой так ждала мятежная душа Федюкова, сыграла роль рокового сигнала.
Все члены, точно ученики, которых засадили насильно за учебу и которые за стеной услышали какое-то необычайное новое движение, вдруг потеряли всякий интерес к своему делу и обратили все внимание на то, чтобы поскорее бросить книги и шумной толпой выбежать и ввязаться в это движение.
Прежде всего, конечно, одни увидели, что дела их Общества отличаются необычайно узким, ничтожным масштабом, в то время как где-то назревали масштабы мирового значения.
Другим надоела первенствующая роль заправил и свое подчиненное положение, и они, почувствовав приближение нового, вдруг ощутили в себе ясное желание бравировать и показывать, что они никого не боятся и ни в ком не нуждаются. И что если дело развалится, то они будут только потирать от удовольствия руки, потому что дело все равно было неправое, и если они и принимали в нем непосредственное участие, то только благодаря внешним обстоятельствам.
Третьи, неумеренно злоупотреблявшие доверием своих вождей, конечно, желали, чтобы все как можно скорее полетело кверху тормашками и тем спрятало все нежелательные концы в воду.
Только глава Общества, Павел Иванович, продолжал не понимать истинного положения вещей и терял голову от проявившегося вдруг непонятного упадка дисциплины.
Все заседания уже хронически представляли собою пустыню. Регламент упразднили, да его и не к кому было применять, потому что те, кто остался вершить дела, почувствовали полную возможность единоличной власти. И если кто-нибудь начинал говорить о произволе и попранных правах, то все вяло выслушивали и отводили глаза, точно боялись, что их призовут бороться за свои права.
Все знали, что на общественные деньги выстроили всего только какой-то приют. А если кто-нибудь интересовался у председателя итогами работы, то он, нахмурившись, доставал из ящика письменного стола целую тетрадь разработанных проектов, где было точно указано, что в каком месте, что будет построено. И обыкновенно о будущем говорил как о настоящем из тех соображений, что важна идея и принципиальное решение, а воплощение этой идеи — уже техническая подробность.
— А когда это будет-то? — спрашивал интересующийся.