– В Борисоглебске дорогой я, дед Наум, спросил людей да узнал, что на Саратове воевода стольник Глебов.
– Мишка Глебов! Тебе, сынок, он зачем?
– Слышал я, Глебов хитрой и злой воевода…
– Добрых, сынок, воевод нет! Кузька Лутохин матерой волк был, да Разин-атаман его с нашей шеи в воду стряхнул!
– У воеводы, дед, поди и ярыги земские есть?
– Есть, да ты, сынок, не бойся!
– Дед Наум, я ничего не боюсь, но когда расправа случится – не было бы тебе худо…
Чернец сказал:
– Нынче время настало – куда дворяна, туда и миряна… не истцы, так и мужики привяжутся, все кинулись царю служить, о воле забыли… в Астрахани-таки шумят разницы…
– В Соловках зачинают пушки отпевать[390]…– сказал старик мирянин. – Водой кропят!
Дверь в сени заскрипела, видимо, два человека шатались за дверью, шаря скобу избы. Вошли двое, оба с виду хмельные; один в синем кафтане, запоясан ремнем, высокий, длиннобородый, другой маленький, в нагольном полушубке, под полушубком синий с нашивками кафтан, на ремне медная чернильница, заткнутая гусиным пером.
Высокий, походя, перекрестился, подошел к столу, спрятав мягкую меховую шапку в карман кафтана. Сказал:
– Вот и пить будем! – Сел.
Маленький медлил, он был, видимо, богомольный: встал на колени, перекрестился на образ, стукнул лбом в пол, полежал на земном поклоне недолго, встал, смахнул с лица пыль и тоже шагнул к столу.
– Место земскому подьячему! – крикнул он властно. Чернец сказал:
– Дадут дураку честь, так не знает, где и сесть!
– Ты чего там?
– Я не с тобой, власть!
Сенька вышел из-за стола, уступив место подьячему, подошел к лавке, где лежали его вещи, и незаметно сунул в карман штанов пистолет «дар Разина». Он отошел, сел к окну на лавку против устья печи. Печь, потрескивая, дотапливалась. Все молчали. Подьячий сказал Науму:
– Лей хмельного, а закуска есть!
– Погоди, служилой, чаши подам.
– Добро – неси.
Наум принес еще две чашки.
– Молодший! Налей – твое вино! – сказал старик-мирянин. Сенька налил всем, все выпили, он сам не пил.
– Чего не пьешь? – спросил подьячий. – Много пил – теперь закурю!
Сенька набил трубку, лучиной достал из печи огня, закурил и сел на прежнее место. Подьячий пил, бормотал:
– Добро, сто раз добро! Шли по следам и на огонь разбрелись, где запоздалой огонь, тут пожива…
Высокий, видимо, был неразговорчив. Пил молча, закусывая, широко раскрывал рот под жидкими усами и громко чавкал.
Наум, как показалось Сеньке, заметно протрезвился, он заговорил, привстав в конце стола:
– К нищему старику непошто пожаловали такие знатные гости… Вино и то, вишь, у меня чужое…
Высокий промычал:
– М-м-да-а… Маленький ответил Науму:
– Надобно опросить твоих постояльцев… Ну, вы, рабы божьи, сказывайте, кто каков есть? Да не лгите… в земской избе[391] сыщется, чем языки развязать!
– Я гулящий человек, кормлюсь игрой на домре, живу тем, што мир дает… вологженин, – сказал мирянин-старик, – звать Порфурком.
– Добро! А ты? – уставился краснеющими глазами на Сеньку допросчик.
– Имя Гришка, гулящий тож.
– Каких мест будешь, чей сын?
– Мать родила – не корова! Мест всяких, где можно кормиться…
– Староста! Этого в земскую взять…
– М… м… – кивнул высокий.
– А ты, чернец?
– Иеромонах Кирилло-Белозерского монастыря.
– Далеко забрел! Староста, и этого в земскую, нарядить понятых и волочь! У чернцов имя в миру одно – в монастыре другое… Зримо, бредет из Соловков в Астрахань, манить туда бунтовщиков… Соловки шумят…
– М-м-о-жно! – прожевав закуску, сказал староста.
– Ну, выпьем, да «объездную» буду писать, а то запоздало время. Эй, ты, Гришка, лей не жалей!…
– Сами хозяева – лейте! – ответил Сенька.
Пробовали поднять тяжелую баклагу, но она гладко отполировалась в суме Сеньки за время походов, выскальзывала из пьяных рук.
– Вот черт! У воды без хлеба, – сказал подьячий. Заговорил старик-мирянин:
– Мы вас, служилые, в кабаке с отцом-чернцом угощали честно, а вы пришли нам бесчестье чинить!… Где же ваша совесть?
– Ту, ту-у, друг, большая брада… Мы пили, а думу думали– куда пойдете?…
– В миру едите, да где спите? Так вот! Соберем мы вам поголовное – с головы по три алтына, еще водкой угостим, – и подите-ка своей дорогой…
– И впрямь! Оставьте вы нас, что за корысть вязаться к странникам, нашу добрую беседу рушить? – пристал Наум.
– Те деньги передайте вот ему, старосте, он же ими купит заплечного, штоб вам в земской избе было легше стоять… Мы посулов не берем! – ответил подьячий.
Сенька вынул трубку изо рта, сказал громко:
– Пущай идут к чертовой матери! Какие им деньги – пили, ели, того будет…
Всем еще казалось, что земские власти спьяну зашли пошутить и попугать, но подьячий спросил старосту:
– Книга доездная у тебя?
– М-м-да-а!
– Подай!
Староста, расстегнув ворот кафтана, вытащил из пазухи толстую тетрадь, на ней на черном переплете было наклеено белое и на белом крупно написано: «Доезды».
Сенька встал, стал ходить по избе, подошел к столу, сказал подьячему:
– На тетради «Доезды», а вы находом пришли, какие вы доездчики? По правилам надо делать!
– Нам, гулящий, всяко делать указано! – Ответив, подьячий выволок из поясной чернильницы перо, рукавом полушубка обтер столовую доску и, разложив тетрадь с росчерками, немного косыми, начал:
«Стольника и воеводы Михаила Ивановича Глебова подьячий земской избы Куземка Петров да староста той же расправной избы Панфил Усачев были в избе старого мужика Наумка Пестохина, что на Пустырях за Саратовом, и сыскали на подворье у него троих пришлых людей: гулящего человека, Порфуркой сказался, да чернец Кирилло-Белозерской обители, имя не сказано и не опознано, да гулящий же сказался Гришкой… За поздним часом понятых не звали, допрашивали, как могли, когда ободняет и возьмем мы понятых, приведем сысканных людей в земскую избу на допрос к тебе, стольнику и воеводе Михаилу Ивановичу Глебову. А доезд сей писал подьячий земской избы Куземка Петров».
– Эй, рабы божьи, подпишитесь! – крикнул подьячий.
– Все бесписьменны! – ответил мирянин-старец.
– И иеромонах?
– Не угораздил господь! – сказал чернец.
Подьячий встал. Староста, видимо, ждал на дорогу выпивки. Сенька подошел, налил ему водки две чашки. Одну староста выпил, стал закусывать, а подьячий, спрятав в пазуху тетрадь, привычно став на колени, крестился в угол, где сидели, но когда он поклонился в землю, Сенька шагнул, наступил тяжелым сапогом на шею лежащего на полу. Полушубок заерзал по полу, ноги носками сапог застучали в половницы. Сенька еще крепче надавил, и подьячий перестал биться под его тяжелой пятой.
Староста, пригнувшись, полез из-за стола.
Сенька придвинулся к столу, сказал:
– Сядь!
– Не-е хо-чу!
В руках Сеньки сверкнул пистолет:
– Сядь!
– Ку-у-зе-мка-а!
Староста, раскинув руками, сел. – А-а-а!
В широко раскрытый рот земского Сенька сунул конец пистолета.
– Молчи! Куземка убит.
Староста протрезвился неожиданно и задрожал, таращил глаза, зубы стучали по железу.
Сенька вынул изо рта старосты дуло.
– Крест честной целую, робятушки, не я… – Он заревел телячьим голосом, слезы застлали глаза.
– Будем говорить! Перестань!
Земский, всхлипывая, теребил мокрую бороду.
– Один убит, а ты хочешь умереть?
– Бесценные, родные, не убивайте!… Не я вел к вам, он.
– Ты власть! Не убить – пойдешь меня искать? Соберешь понятых?
– Святой иконой Одигитрии-матушки клянусь! Все скрою, где были!
– Скроешь – жив будешь… Скроешь ли, куда делся подьячий?
– Скрою, да нихто не видал, куда мы шли!
– Того мало! Обещай в эту избу, пока жив старик Наум, возить бесплатно дрова!
– Обещаю – привезут! Дрова – не вино… сполню, робятушки, выболи мои глаза! И вот на в: ем том икону святую дайте целовать…
Сенька снял старый образ Николы, дал поцеловать земскому. Тот, крестясь, поцеловал икону, встав с лавки, сказал:
– Вот, робятушки, меня слухайте – кляузного черта убили, так не ройте его в землю, суньте в Волгу – и молчок! С земли его собаки выволокут, а тут и Глебов воевода привяжется, пойдет сыск – беда! Этот подьячий глебовский истец – шепотник… Он и нас загонял в земской избе – ни дня, ни ночи покоя, особливо нынче разинцы…
– Исполним! Будет в Волге, – ответил Сенька и прибавил:– Помни, староста, ежели клятвы не сдержишь, то я примусь за тебя: соберу людей, их много, тогда мы тебя повесим на воротах твоей земской избы!
– Не думай… вы не скажете, а от меня и во сне не узнают!
– Дай, дед Наум, лучины пук, зажги – пущай идет на дорогу!
Старосте зажгли лучину, он принял дрожащими руками огонь и, забыв шапку в кармане, ушел.
– Живой ушел, а мертвого в сени до зари выкинули! – сказал старик-мирянин.